Или узнать ее адрес и сразу встретиться? Как она выглядит, как живет, чем занимается? Невыносимо хотелось увидеть Наташу, но и страшно было. Может, все-таки сначала позвонить?

Сергей не заметил, как сзади подошел Василий Одинцов, редактор из отдела политической жизни.

— Бурлит? — спросил Одинцов, кивая на монитор.

— Что? — не понял Сергей.

— Мир, спрашиваю, бурлит?

— Бурлит…

— Там-то пусть бурлит, а вот здесь… Я сегодня узнал, что красно-коричневые дебилы снова поднимают голову. Собираются на первомайские праздники демонстрации устраивать. Ты представляешь? Как будто не было позапрошлогоднего августа!

— Почему они дебилы? — рассеянно спросил Сергей.

— Ну ты даешь! Люди будут ходить по Москве с красными флагами, кричать «Да здравствует Ленин! Да здравствует Сталин!», а мы должны терпеть все это? За что, как говорится, боролись?

— За то, чтобы люди могли выйти на улицу не только с правительственными лозунгами, а и с теми, которые сами считают нужным поднять. По-моему, так.

— Вот-вот, — с презрительной усмешкой кивнул Одинцов. — За что боролись, на то и напоролись. Будут всякие ублюдки про Сталина горланить, а им даже рот заткнуть нельзя. С такой демократией мы быстренько скатимся опять к тоталитаризму. Запретили же компартию, значит, и все, кто ее поддерживает, — вне закона.

— Суровый ты мужик, Одинцов, — хмуро сказал Сергей, не зная, как избавиться от коллеги, про которого за глаза говорили: «Заставь дурака Богу молиться, он и весь лоб расшибет». — Между прочим, рты людям не стоит затыкать. Ну и пусть забавляются, прославляют кто что хочет: Сталина, пиво, Чиччолину — да ради Бога! А потом будут выборы, народ сам скажет, чего он хочет. Ты же демократ, Одинцов, а демократия — это власть народа.

— По-твоему, пусть орут, какой замечательный вождь был Сталин? Ты что, Мезенцев, забыл про ГУЛАГ? Считаешь, нормально, что кто-то теперь оскверняет память безвинно погибших? Да я бы таких… красно-коричневых!..

Сергей разозлился. Он и прежде не мог терпеть политических краснобаев, а сейчас и подавно. Вот принесла нелегкая ретивого демократа!

— К стенке бы ставил, да? Ну и чем ты отличаешься от тех, кто при Сталине так и делал? И тоже кричал: дебилы, ублюдки, оскверняют память жертв революции. По-моему — да пусть каждый верит в то, во что ему верится. Есть у людей такое право.

— Значит, пусть орут? — язвительно повторил свой вопрос Одинцов.

— Если у меня под окнами — то нет, орать не нужно. Не люблю, когда орут под окнами, кто бы то ни был: реакционеры, демократы, коты, вороны. А если подальше от жилых домов и не очень орут — пожалуйста.

— Странный ты человек, Мезенцев, — с сомнением покачал головой Одинцов. — Твоя мать в Союзе журналистов отстаивает принципы свободной, демократической прессы, а ты…

— Сын за мать не отвечает, — усмехнулся Сергей, перефразируя известную реплику Сталина.

— Вот-вот, я и думаю, зачем ты работаешь в нашей газете? Здесь же все такие, как я, а ты — другой.

— Слушай, Одинцов, — Сергей поднялся со стула, — тебе что, делать нечего? Вали отсюда, не мешай работать. Можешь докладную главному написать, мол, противопоставляет себя коллективу и вообще — враг народа.

— Ох-ох, какие мы психованные! — Одинцов пожал плечами и пошел из кабинета, судя по всему — искать других собеседников, которые могли бы разделить его озабоченность по поводу коварных планов красно-коричневых.

Сергей сел за стол, уперся взглядом в номер телефона. Какое-то время мысленно материл коллегу, отвлекшего своими идиотскими соображениями от главного, от самого важного, что происходило сейчас в мире.