Лабиринты судьбы - Марина Преображенская (1996)

— Да уж! А я другой случай знаю. У меня приятель был. Ну как приятель? Старше меня лет на пять. Вместе чердаки в свое время осваивали. Залезли мы с ним как-то на территорию пионерского лагеря. Август, школьники разъехались, и там взрослые отдыхают. Идем, ногами камешки пинаем, вдруг видим, люк открытый. Рядом туалет, и тоже такие пещерные условия: за туалетом, метрах в двадцати, яма. Изнутри она забетонирована, и туда идут все стоки. Ее хлорируют, еще как-то обрабатывают, потом очищают. Ну и она всегда плотно закрыта люком. А тут люк сдвинут. Мы возьми да и загляни туда. Пацаны же! А там, на поверхности, кошелек плавает. Такой толстенький, блестящий. Мы нищие оба, голодные. А фантазия детская бурная! Друг меня под локоть толкает. «Смотри», — говорит. «Вижу», — отвечаю. «Надо достать». «Надо», — соглашаюсь. «Ты, — говорит, — на шухере постой, а я палку поищу подходящую или сачок из пионерской комнаты стибрю».

Пошел он. Я охраняю. Тут подходит Кумач. Ему лет шестнадцать было. Кумачом его прозвали за вечно красное лицо. У него капилляры у самой кожи, и лицо от этого все время горит, как факел.

Ну, подходит Кумач и спрашивает: «Ты чего тут кукуешь, Сидор»?

— А почему Сидор? — перебила я Лешин рассказ.

— По фамилии. Сидоров я. Ну ты слушай. Подходит и спрашивает. А я дурак дураком, первоклашка сопливый. Честно так ему отвечаю. Караулю, мол. «А чего караулить? Боишься, дерьмо утащат?» — «Нет, — говорю. — Там кошелек. В нем полно денег. Жду, когда Гришаня сачок принесет». — «Иди, тебя там Гришаня кличет, — говорит мне Кумач. — А я покараулю». — «Только смотри, — я ему, — чтобы никто не знал, ладно? Я мигом». И побежал.

Гришаню у «пионерской» нашел, он вокруг ходит, а забраться не может. Все заперто. Он меня увидел и спрашивает: «Ты чего приперся? А если кто раньше нас достанет?» — «А ты меня не звал?» — «Нет». — «Ну вот, — возмутился я. — Кумач надул».

Мы переглянулись и давай к яме.

Кумача нет.

«За палкой пошел, — предположил Гришаня, — щас придет и фиг нам кошелек отдаст. Пойдем доставать».

Подходим ближе, а из ямы всплеск, хлюпанье. Подбегаем, а Кумач в дерьме плавает. Кошелек в руках.

«Ну все! — говорит Гришаня. — Плакали наши денежки».

А Кумач из ямы кричит: «Пацаны, подсобите! Деньги пополам»!

Мы лестницу приволокли. Благо, яма не очень глубокая. Метра два всего. А лестница длинная. В общем, вылез он и к ручью. А кошелек не отпускает. Вымылся и уходит. «А деньги?» — «А в лоб?»

У нас от такой наглости аж челюсти свело. Мы на него набросились и в ручей свалились. Кошелек у него из рук в воду нырнул, и его потоком подхватило.

Бежим, падаем, за ноги Кумача цепляем. Он тоже падает. Словом, Гришаня кошелек ухватил. И мы давай деру. Гришаня по дороге его расстегивает, открывает, а там фантики.

Мы-то ладно, в воде! А Кумач в чем? Он нас потом отлупил здорово, но весь город над ним потешался. До сих пор, как соберемся старой компашкой, так обязательно Кумача припомним. Ему же под сороковник, представляешь?

Так, вспоминая разные случаи, травя анекдоты и разговаривая о ничего не значащих вещах, мы доехали до Москвы.

— Ну вот и Первопрестольная, — сказал Леша и посмотрел на меня изменившимся взглядом.

— У тебя глаза вчера были синие, а сейчас — зеленые, — заметила я.

Леша печально улыбнулся краешками губ.

— Я знаю… — И улыбнулся чуть веселее. — Это от тоски. Тоска — она всегда зеленая! Ты позвонишь?

— Обещаю. Не знаю вот, скоро ли, но позвоню.

— Пошли? — предложил Леша.

— Пошли. — Мы поднялись с мест.

Так я и не рассказала о своем туалетном приобретении и сейчас чувствовала, как за поясом у меня плотно сидит тяжелый, хотя и небольшой, сверток.

Поезд в Москве стоит долго. И можно неторопливо, без суеты, покинуть свое временное пристанище.