Я не боюсь летать - Эрика Джонг (2017)

Как это ни удивительно, но гроза стихла или осталась позади, когда мы пролетели Кипр. Рядом со мной сидел слащавый египтянин (а бывают другие?), который, очухавшись от страха, начал флиртовать со мной. Он сказал, что издает журнал в Каире, а в Бейрут летит по делу. Еще утверждал, будто ничуть не испугался, потому что всегда носит на себе синюю бусинку против сглаза. С бусинкой или нет, но мне показалось, душа у него уходила в пятки. Он заверял меня, что у нас с ним «счастливые носы», а потому самолет не мог разбиться. Египтянин прикоснулся к кончику моего носа, потом к кончику своего и сказал: «Видите – счастливые».

«Бог мой, надо же было столкнуться с носопомешанным!» – подумала я. И мне не очень льстила идея, что у нас якобы похожие носы. У него был огромный шнобель, как у Насера (по мне, так все египтяне похожи на Насера), тогда как мой, пусть и не курносый, но по крайней мере маленький и прямой. Может, и не модель для пластического хирурга, но уж никак не насеровский. Его обрубленный кончик выдает генетический вклад какого-нибудь польского разбойника со свиным рылом, изнасиловавшим мою прабабушку во время давным-давно забытого погрома в черте оседлости.

Но противоречивые интересы соседа распространялись, однако, дальше носов. Он посмотрел на номер журнала «Тайм», который лежал раскрытым (и непрочтенным) у меня на коленях во время грозы, показал на фотографию тогдашнего посла в ООН Голдберга и изрек историческую фразу: «Он еврей». Больше ничего не сказал, но по тону и виду было понятно – говорить не о чем.

Я внимательно посмотрела на него, и дай мне кто хоть два цента, я бы сказала: «И я тоже», но двух центов мне никто не предложил. И тут итальянский пилот сообщил, что мы идем на посадку в бейрутский аэропорт.

Я все еще тряслась после коротенького разговора, когда за стеклянной перегородкой в аэропорту увидела Ранди с огромным животом – очередная беременность. Проходя через таможню, я ждала худшего, но никаких осложнений не возникло. Мой зять Пьер, казалось, был в самых тесных дружеских отношениях со всеми работниками аэропорта, и меня пропустили как какую-нибудь важную персону. Шел 1965 год, и дела на Ближнем Востоке обстояли не столь сурово, как после Шестидневной войны. Если ты прибыл туда не из Израиля, то мог путешествовать по Ливану, словно по Майами-Бич, впрочем, в некотором отношении Ливан и Майами-Бич оказались похожи: и там, и здесь йентас[376] были в изобилии.

Ранди и Пьер повезли меня из аэропорта в похожем на катафалк черном «кадиллаке» с кондиционером, который они доставили из Штатов. По дороге в Бейрут мы проезжали мимо лагерей беженцев, где люди жили в упаковочных коробках, где было много полуголых грязных детей, сосавших пальцы. Ранди тут же высокомерно сказала, что эти лагеря настоящее бельмо в глазу.

– Бельмо? И больше ничего? – спросила я.

– Да не будь ты такой либеральной доброй дурочкой, – отрезала она. – Ты что о себе возомнила? Думаешь, ты Элеонора Рузвельт?

– Спасибо за комплимент.

– Меня уже тошнит от того, как тут все переживают за этих несчастных палестинцев. Почему бы тебе лучше не побеспокоиться о нас?

– Я беспокоюсь.