Песок под ногами - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Мы перенесли его в училище, осторожно сняли с него пальто, уложили на Федину раскладушку (она стояла в сумеречном углу огромного физкультурного зала, где мы жили), дали понюхать нашатырный спирт, вызвали врача, сделали горчичник на сердце.

Человек долго пытался разомкнуть слипшиеся ресницы, наконец приоткрылись голубоватые плёнки. Он продолжал спать, как птица, — с открытыми глазами.

— Мама, я тебя спасу, — скорее догадались мы, чем услышали. — Я привёл врача.

Ему было лет сорок, не больше, и всё равно странно из его уст прозвучало это «мама»!..

Он слегка вздрогнул, когда врач сделал ему укол.

— Где здесь телефон? Необходима госпитализация. Инфаркт. Имя, фамилия больного? — сухо спросил молоденький рыжеволосый и рыжебровый врач.

Мы молчали.

— Имя, фамилия? — повторил врач.

— Как вас зовут? — склонилась я над больным.

Он был в забытьи.

В кармане пальто мы нашли пропуск на завод. В нём значилось: инженер-технолог Егор Васильевич Стронов. Ещё посыпались фотографии: ребёнок в матроске, девушка, совсем молоденькая, с грудным ребёнком на руках, ещё ребёнок — в колготках, ещё женщина, нет, та же девушка, только чуть старше — высоко надо лбом пышные волосы.

Врач ушёл звонить в больницу.

Когда я вновь взглянула на больного, глаза его были открыты.

— Где я? — тихо спросил он.

Ребята молчали, как и я, не зная, чем можно помочь ему. А он увидел в моих руках фотографии, снова закрыл глаза, а когда открыл, белки их были в мелких красных чёрточках.

— Тридцать лет не был в этом районе. — Он по очереди смотрел на нас. — Спасибо вам. Это моя мать. Это брат — на руках. Это я.

Мы молчали. Я не могла избавиться от ощущения, что он сейчас умрёт: его глазницы были черны и глубоки, кожа пепельна.

— Вот здесь, на этой улице, и её и брата снарядом, в блокаду… Я на минуту отошёл от них — лепил снежки. Потом искал врача, я так долго искал врача.

Я почувствовала себя связанной с этим чужим мне человеком — войной, гибелью близких, снегом, болью…

— А это мой сын!

Сын был совсем не похож на мальчика в матроске, он был круглолицый и сытый.

Вошли санитары.

— Позвоните, пожалуйста, Люсе, жене, — сказал он, когда его понесли к выходу. — Очень прошу Двадцать три восемнадцать семьдесят два.

Я кивнула, вложила в его руки фотографии и пропуск.

— Из больницы позвонят, — строго сказал врач.

23-18-72… 23-18-72… Телефон помню до сих пор.

Шла третья ночь нового года, который, я очень верила в это, вопреки всему, должен быть для всех нас счастливым.

Глава третья

Живу одновременно на двух планетах. Одна кружит старыми кругами, мерит жизнь привычными мерками. Муж переставляет меня с живой земли на асфальт. Я не должна бежать, когда мне этого хочется, смеяться, я не могу быть глупой и безрассудной, я должна ходить по линиям, расчерченным заранее. Вторая планета летит стремительно и шально, она полна тайн и открытий, она — это пёстрый людской шквал, когда углом, ребром, ярким цветом глаз вспыхивает неожиданно минута. Её живая жизнь — острое ощущение родства, горячий бег крови в жилах.

Сутки перерезаны чертой перехода с планеты на ранету. Эта черта — мой узкий мост. Как по жёрдочке над пропастью, как по тонкой нити, осторожно ступая, перехожу с одной на другую. Вздрагиваю, когда поворачивается ключ в замке. Иду в переднюю, поднимаю к мужу лицо, чтобы поймать его серо-зелёный взгляд и жду. Я жду праздника.

Но он меня не видит. Он занят. Снимает чёрную шинель и отряхивает её — от снега, летящего белым светом на тёмный ковёр. Он несёт к себе в кабинет толстый портфель с толстыми тетрадями своей докторской. Я не знаю, что в его тетрадях. Но знаю: в нём всё как вчера — спокойная тишина быта.

Я — в новом платье, на его столе ветка сосны, а к ужину сегодня цыплёнок табака.