Ревность - Селия Фремлин (2008)

Бред, конечно; никто ее не преследует. Дважды она замирала как вкопанная посередине пустой дороги — тишина, никого и ничего, только бесшумно разливаются волны белесого тумана, стирая цвета и звуки, все плотнее окутывая ее мягкими, зловещими объятиями.

Ну почему, скажите на милость, «зловещими»? Разумеется, из-за странных, несвойственных Джесси намеков. Мать абсолютно права — Джесси точно чудит; все равно жалко, что их разговор прервали и Джесси не успела объяснить, что, собственно, у нее на уме.

Розамунда летела, стараясь не обращать внимания на облегчение, которое доставляла мысль, что скоро она, слава богу, окажется на Главной улице. Там, сквозь ставни закрытых магазинов, пробивается, пусть и неяркий, свет; взад и вперед ходят люди, натыкаются друг на друга в молочном месиве и смущенно смеются.

Но и Главная улица была почти безлюдна. Редкие шаги, приближающиеся и затухающие вдали, постукивали так же торопливо и неспокойно, как ее собственные. «Добрый вечер!» — раздавались в серой мгле голоса невидимых прохожих; в такую ночь взаимная поддержка особенно приятна. Вскоре далекий свисток поезда дал знать, что Розамунда уже почти добралась до угла Станционного проезда.

Но почему сердце в груди колотится так гулко и тяжко, как от внезапного испуга? Почему так непреодолимо тянет припуститься бегом и бежать, бежать… быстрее, быстрее… прочь, прочь, как мчишься во сне? Прочь от чего? От себя самой — от чувства вины? Значит, это правда, что в основе страха лежит боязнь самого себя, собственных побуждений? Значит, страх, подобного которому она прежде никогда не испытывала, на самом деле — древний, хорошо знакомый страх: так первобытный человек переживал вину за пролитую кровь? И сейчас в окутанном туманом городке двадцатого века ее преследуют древнегреческие фурии, мстительницы? Преследуют за убийство Линди? Чем еще, как ни тягостным чувством вины, — и никуда от него не деться — можно объяснить омерзительный, переполняющий душу ужас, для которого реальной причины нет?

Если она в самом деле убила Линди, то, наверное, так и должна себя чувствовать, и, может быть, до конца дней своих. Будут идти годы, и со временем она начнет забывать, но не надолго. На час, на два? На целый день? А затем вновь больная совесть погонит ее сквозь дни и ночи. И так вечно.

Или, может, ее гонитель не совесть, а нечто более странное, более непостижимое? Вдруг это дух Линди бредет туманными улицами по ее следам — невидимый, неумолимый, уверенный в своей победе, как при жизни была уверена Линди? Дух Линди маячил сегодня вечером за окном Джесси, напуская на них из тумана тревогу, и страх, и жуткие предчувствия?

Как легко поверить в такую чепуху, стоит лишь разок ослабить бдительность! Усилием воли Розамунда заставила себя пойти размеренно и спокойно, потому как знала — только так она может быть уверена, что не бросится в безумной панике вперед. Она прислушивалась к ровному звуку шагов и говорила себе: все в порядке; слышишь, как она идет, совершенно спокойная, совсем не испуганная женщина. Цок, цок, цок ее ног, ног, ног, дальше, дальше и дальше, это не может продолжаться вечно, скоро она окажется на станции, сядет в поезд, поедет к дому…

Но, когда она попала на станцию, девятичасовой поезд уже ушел. Розамунда нашла нечто почти успокоительное в торжественности, с которой заспанный кассир объявил, что следующий поезд придет не раньше чем через полтора часа, что это очень медленный поезд и прибудет он в Лондон только после полуночи. Хоть какое-то человеческое общение. Идиотский, беспричинный страх начал утихать. Когда кассир скрылся в том углу кассы, который всегда спрятан от глаз пассажиров, Розамунде ужасно захотелось, чтобы он вернулся, пусть бы даже сообщил, что до пяти утра поездов вообще не ожидается, а зал ожидания в десять часов будет закрыт, согласно правилам, и ей придется сидеть всю ночь на платформе.