Женщины в лесу - Татьяна Поликарпова (2003)

Узнавала его в любой толпе, в рабочем ли, в выходном ли наряде. И в сумерки, и в темноте по росту его, по необычной, не как у всех, походке. Она вспоминала эту походку и его самого, когда видела в кино барса или тигра, как они ходят на свободе: вольный, плавный и сильный шаг. И сама себя не понимала, когда видела его издали: и страшно, и лестно, и от самой себя противно, оттого, что лестно… Еще и жалость подставила ей ножку: если не я — пропадет… Пропадет. Ах, гордыня проклятая… Гордыня! А вовсе не жалость. «Если не я…» — передразнила себя Зоя.

Так кто же, в итоге, пропал? И, словно мстя себе, принялась писать быстро, не останавливаясь:

«Началась моя «жизнь» замужем. Я ни в чем не смела противоречить, потому что тут же получала ногой по чему ни попадя. Работу бросила — он настоял. Когда приходил пьяный, я должна была бежать, еще искать водки… Имя мое было забыто, вместо него «падло», «сука», «корова», «быдло». Когда мы шли вместе и ему что-то не нравилось во мне, он мог плюнуть мне в лицо, и я все же шла за ним как побитая собака, глотая слезы. Вернуться боялась, чтобы потом не избил… Страх и слезы были каждый день. Как слышу его шаги, в животе все холодеет и опускается, руки слабеют, тошнота накатывает… Использовал меня в постели грубо, молча, я боялась каждой ночи и ложилась на самом краешке, чтобы не коснуться его нечаянно, чтоб меня не тронул.

Когда и сын родился, я все была в каком-то забытьи, будто оцепенела. Ни радости от сына не чувствовала, ни любви к нему. Одного боялась: вот сын заплачет, и муж разъярится. Так было, когда сын болел и плакал. Не за него переживала, а что опять сцена начнется с оскорблениями, с боем… Меня и сына он звал нахлебниками…»

Зоя Михайловна перевела дух, обессиленная… Она написала, как через пропасть перепрыгнула, про самые позорные дни своей жизни. И сейчас она не могла бы объяснить ни тем, кому писала, ни себе самой, как могла она позволить так себя растоптать. Отчего замерла, забыла себя, сына, окоченела, оцепенела сука, падло, курва и еще похлеще…

Все началось сразу, со свадебного вечера, вернее ночи, когда он, напившись до очумения, ломал и катал ее по койке, как медведь, так что она минутами теряла сознание от боли и ужаса, слыша, как он рычит ей в ухо матерные слова вперемежку с обещаниями: «Теперь все… моя… Теперь что хочу… Не отвертишься».

Наутро она очнулась вроде подмененная, вроде и впрямь не она, а в самом деле быдло неодушевленное… Когда очнулась, припомнила, холодея, что с ней сделали, и слезы полились сами собой, то и еще получила такой же «любви»…

И она затихла. Надолго. Отличница в белом воротничке и манжетках из бязевой отцовой рубахи. Зоенька, нецелованная гордячка. Берегущая себя для единственного на всю жизнь. Чтоб прожить ее в уважении и любви, как мало кому удавалось…

Чудом, однако, надо считать не то, что она все стерпела и не убежала сразу, — какое уж чудо: боялась его до страсти, знала, что убить может, — чудо в том, что и под этим гнетом собрала себя наново, скопила силы и принялась за работу. Потихоньку, по капельке, по шажочку принялась за работу, которую не одолела разом, одним замужеством, как в той красивой сказке про аленький цветочек.

Не сама по себе спала зверская шкура с чуда морского — по волоску пришлось ей счищать с него лохматую шерсть, чтобы выпростался из-под дикого образа человек, каким, померещилось однажды, может он быть.

Все же не один страх держал ее, но и то, с юных ее дней убеждение: жизнь прожить с единственным… Что ж, ей попался вот такой, надо было жить, тем более — сын. Надо было думать, как быть дальше… Она вздохнула, взялась за ручку.

«Стала я мужа потихоньку городом завлекать. Думала: надо его от этого поселка оторвать. Очень уж обвык здесь. Все свои. Даже в милиции дружки. Потом я поняла, что и с милицией, и с КПЗ этой, откуда я его извлекала, все было подстроено. Так вот…