Унесенная ветром - Дмитрий Вересов (2004)

И ничуть не удивившись, как будто не в первый раз, Мухин, откинув назад голову, стал затягиваться, попыхивая, вдыхая и выдыхая.

— А ведь все же они родили тебя, Гера. Родили и вырастили. От этого ведь ты не откажешься, — сказал Лева, вновь берясь за гитару.

— Во-первых, я их об этом не просил. Это было их личное дело, родить меня или не родить. Это была их, если хочешь, добровольная прихоть! Они ведь не знали, что у них получится. Они ведь даже пола моего не предполагали. Им просто хотелось ребенка. И благодарить их за это не стоит. Они ведь для себя рожали, а не для меня. Меня ведь тогда не было как личности. Ну а что до того, что они меня вырастили и выкормили, так это тоже все было не для меня, а для них же самих. Ребенок в доме — это что-то вроде игрушки для взрослых, как поросенок в кулацком хозяйстве. И все эти английские школы, и фигурные катания, и учителя музыки — это тоже делается не для ребенка, а для удовлетворения родительского тщеславия. Чтобы было, как у всех. И за это тоже не следует им кланяться. Ты уж извини меня, старина, но ты просто жлоб с крестьянской философией и традиционным для городского мещанина низким потолком мышления, выше которого тебе никак не подняться.

Пройдя круг, папироса снова вернулась к Мухину.

— Попыхти, Муха, — сказал Лева. — Пыхни разочек, самое вкусное, пяточка осталась.

Леха, сам не понимая зачем, закрыл глаза и, осторожно взяв губами мокрый от чужой слюны бумажный мундштук, глубоко затянулся и, задержав дыхание, медленно выдохнул теплый горький дым, диранувший горло суховеем азиатской степи.

После третьей затяжки в затылке как будто что-то щелкнуло и сдвинулось, как от удара чем-то мягким и тяжелым. Комната поплыла.

— Марихуана? — спросил он не своим голосом.

— Она, — ответил Лева, трогая струны, и замурлыкал улыбаясь:

It’s only Rock’n’Roll

And I like it…

— Гера, а как же все-таки с честным именем? Ведь это не так уж и мало! Ты говоришь, твой отец славный малый, так вот в дворянской литературе прошлого-позапрошлого веков очень часто писали: «мой отец ничего не оставил мне, кроме честного имени», и это ведь звучало с оттенком гордости и благодарности…

У Лехи эти слова вырвались совершенно непроизвольно, и когда он говорил, он не думал о своем отце. О своем перед ним страхе. И о ненависти к себе за этот страх.

— Да что ты, Муха!.. О чем это ты? Какое еще честное имя? Честное имя «еврей»? Бывший член КПСС! Не путай Божий дар с яичницей. Когда Пушкин писал про своего Дубровского, что ему отец оставил лишь честное имя, это было совсем другое честное имя. Оно совсем по-другому стоило. Оно стоило гораздо дороже. Сейчас, милый мой, произошла гро-о-о-м-а-а-адная инфляция честных имен.

— Да а-а-а, — протянул Лева, трогая струны, — да-а-а-а. Такие вот дела-а-а-а.

Толстый Пашка неожиданно нарушил тишину, загремев разворошенной грудой подрамников.

— Иди, Муха, сюда, здесь у Герки такие интересные картины есть!

— Пошел ты к черту, я поеду в институт, меня ведь выгонят, не посмотрят, что четвертый курс.

Страх перед возможностью отчисления вдруг с особенной силой сдавил сердце, Леха почувствовал, что ничего не сможет сейчас делать, ни спать, ни беседовать с друзьями, ни шляться по городу, покуда этот страх перед родительским гневом, перед предстоящим крахом не покинет его сердца, не перестанет сжимать его душу.

— Я в институт, а ты как хочешь.

Он встал и, не прощаясь ни с кем за руку, вышел из мастерской на узкую крутую лестницу старого дома на Большой Каретной.