Унесенная ветром - Дмитрий Вересов (2004)

Он усадил горца за стол, суетился вокруг него, можно сказать, весело. Ахмаз спокойно и с достоинством принимал знаки внимания. Выпив кружку чая, он приложил руку к груди и склонил голову в знак благодарности. Выдержал паузу и только потом спросил:

— Басарг-хан айда? Ахмаз Басарг-хан ехал. Басарг-хан — кунак. Басарг-хан айда?

— Так ты, выходит, ничего не знаешь! — догадался Федор.

Он опустился на табуретку напротив. С незнающим человеком он собирался пережить горе заново.

— Нет больше нашего Дмитрия Ивановича, Ахмаз, — сказал он и заплакал.

— Джигит не делай! — сердито проговорил горец. — Джигит говорить!

— Какой же я тебе джигит? Я — Федор Матвеев, из господских я людей. Никакой я не джигит! Пропади они пропадом, ваши джигиты! Такой-то вот джигит и убил Дмитрия Ивановича.

— Какой джигит убил? — Ахмаз так сверкнул глазами, что Федору стало страшно.

— Казак Фомка Ивашков, вот какой. За чеченку эту, что тогда на тебя бросилась, как бешеная. Взял вот и застрелил. А сам к вам в Чечню ушел. В бега подался.

— Фомка ушел Чечня?

— За ним же погоню снарядили. Офицеры, казаки. А он через Терек перешел и поминай как звали. Где его теперь искать?

— Ахмаз искать урус Фомка, — горец заскрежетал зубами и стиснул кулаки. — Ахмаз ружье Басарг-хан дарить. Басарг-хан нет. Ружье будет Фомка стрелять. Урус собака!

— Разве ж так можно, Ахмаз? — Федора, как ни странно, ярость горца несколько успокоила. — Ты же в Ису веришь, а собираешься мстить, «око за око, зуб за зуб». Господь его накажет, и вот пристав Парамон Петрович тоже. Всепрощению учит нас Иса, а ты — «ружье стрелять»! Так нельзя, Ахмаз! Не по-божески это…

— Молчи, Федор! Джигит учить? Баба учить! Ахмаз помнить Басарг-хан… Ахмаз помнить Фомка…

Он порывисто вышел из хаты, вскочил на коня. Федор вышел на крыльцо его провожать.

— Постой, Ахмаз, погоди! — закричал вдруг Федор и побежал обратно в хату.

Скоро он показался с толстой книгой в руке.

— Прими от меня на добрую память, — сказал он, стараясь сдержать слезы, отчего лицо его гримасничало и дергалось. — Вряд ли уж когда свидимся еще. Прощай, Ахмаз!

— Прощай… Пятница! — послышалось ему уже из за плетня.

Федор смотрел вслед быстро удалявшемуся всаднику. Теперь вот оставалось кое-что поделать на могилке Дмитрия Ивановича, а там можно и домой. Вроде все он уже сделал. А этот, басурман, ваварец, Пятницей его назвал! Вот выдумал! А ведь кто же он есть, как не Пятница? Пятница и есть! Только как жить на свете Пятнице без Робинзона Крузо? Как жить на свете?

А в это время к Тереку подъезжал горец. По всему — по выправке, по посадке, по манере править конем — опытный глаз признал бы в нем лихого джигита. Все у него было по тогдашней кавказской моде, все соответствовало требованиям того лихого времени. «Типичный горец, джигит середины девятнадцатого века», — сказал бы профессор, знаток кавказской войны, перед макетом или картиной через многие десятилетия своим студентам, тыкая указкой в характерные детали. Одно только он не смог бы никогда объяснить — откуда в надседельной сумке этого горца был роман Даниэля Дефо «Робинзон Крузо».

Ахмаз возвращался назад в свою горную страну. Простую думу вез он с собой в седле. Недавно он узнал, что нет больше у него кровников, некого ему теперь опасаться по ту сторону Терека. Четыре года он жил с глазами на затылке, прислушивался, оглядывался даже рядом с родным аулом. Он так сроднился за это время с чувством гонимого охотниками зверя, что изменилась даже его посадка на лошади. Долгих четыре года… И вот знакомый кистин рассказал ему, что в кровавой стычке с хевсурами погибли его последние кровники, два брата близнеца, волкодавы, молчаливые и страшные в своей вере, которые рано или поздно добрались бы до волчьего горла Ахмаза. Канти и Арби. Теперь их нет. Хевсуры не станут хоронить иноверцев. Может, летят они сейчас над ним, Ахмазом, в брюхе вот этого ворона.