Летний сад - Дмитрий Вересов (2005)

Отличительная черта его нового восприятия действительности заключалась в том, что он не знал и знать не хотел, о чем же так хочет заговорить с ним мать и столько времени не может решиться. Он всегда был рад ее видеть, но внешне распознать эту его радость было невозможно. Их контакт, или, точнее, контакты, носили в плане эмоциональном и информационном характер односторонний. Мать говорила, спрашивала и часто сама же отвечала на свои вопросы, и было видно, что такое положение вещей ее угнетает, в последнее время даже раздражает, но сын словно не замечал ее состояния.

Кирилл не задавал вопросов, не интересовался отцом и даже про деда с бабушкой спросил только однажды, когда мать привезла ему банку выращенных дедом ягод. В душе молодого человека не было ни жалости к самому себе, ни обиды за грубо прерванную самостоятельную жизнь, ни малейшего намека на скорбь по утраченной любви. Он никого не винил за все произошедшее не потому, что это стало осознанным решением, оформившимся в результате некоего процесса умозаключений, а по простой причине полного своего равнодушия к прошлой жизни и к людям, населявшим ее. Эта ситуация будто бы подразумевала выработку в поведении и сознании Кирилла некоего нового условного рефлекса, который отказывал всему, абсолютно всему, что было раньше, в праве присутствовать в продолжающейся физической жизни юноши.

Прежде улыбчивый обладатель замечательных «девичьих» ямочек на людях прекратил улыбаться вообще, и это «на людях» распространялось на весь внешний мир и его представителей, за исключением лечащего врача – к. м. н. Курилина А. Г. – именно так представляла эскулапа-душеведа табличка на дверях рабочего кабинета.

Анатолий Григорьевич, весельчак и балагур, стал своеобразным толмачом между матерью и сыном и, изменяя своей постоянной привычке тонко подтрунивать над временем, пациентами и собой, без-эмоционально транслировал перед Кириллом материнские опасения, предложения и заботы во время их ежедневных встреч. О многом мать просила по телефону, находя предлог обратиться к добрейшему доктору с очередной просьбой довести до сведения сына что-то невысказанное при личной встрече. Набор этих сообщений не отличался особым разнообразием, и о чем бы в начале ни заходила речь, все это в конечном итоге сводилось к одному – матушка желала примирения между отцом и сыном, супругом и ребенком, а ее заветной мечтой стало возвращение блудного отпрыска в отчий дом.

Ни доктор, ни пациент не заостряли внимания на столь странной манере мамы-Марковой общаться с сыном. Просто сложился своего рода ритуал начала их встреч, в котором Курилов принимал участие из-за широкого трактования знаменитой клятвы Гиппократа, а его подопечный Марков – в силу новообретенной привычки выслушивать абсолютно все, что желает озвучить любая обращающаяся к его вниманию особа. Грустное своеобразие момента заключалось в полном понимании Анатолием Григорьевичем простейшей истины: все, что он так старательно пересказывал Кириллу, родительница могла бы сообщить самостоятельно. И даже напрямую обратиться к его пациенту с просьбой о примирении и возращении. Но…

Апатичная и равнодушная реакция Кирилла на любую просьбу матери была предопределена. То, о чем Маркова-мама лишь интуитивно догадывалась, для него, практика со стажем, было очевидно. Он прекрасно понимал: женщина, находящаяся в трудной ситуации, мать, разлученная со своим ребенком, совершила единственно верный в создавшейся ситуации поступок, прибегнув к его посредничеству. В то же время он с грустью исполнял свою печальную обязанность, поскольку, опять же в силу профессионального опыта, видел в поведении мадам Марковой неблаговидную сочетаемость природного эгоизма и инфантильности в той ее разновидности, что так свойственна женам больших начальников, вынужденным все время пребывать в тени своих мужей.