Заложники - Энн Пэтчетт (2004)

– Если ты пришла на исповедь, то должна говорить абсолютную правду. Через меня ты говоришь эту правду самому господу, и я не передам твоих слов ни одной живой душе. Все это останется между тобой, мной и господом. Это священный обряд, и ты никогда, никогда не должна лгать, если приходишь на исповедь. Тебе понятно?

– Понятно, – прошептала Беатрис. У этого священника очень милое лицо, пожалуй, даже милее, чем у Гэна, который ей раньше немного нравился. Все остальные заложники были слишком старыми, а парни в их отряде – слишком молодыми. Ну а командиры… Командиры были командирами.

– Молись! – сказал священник. – Постарайся очень хорошо это понять.

Из-за того, что он ей очень нравился, она действительно заставила себя думать о том, что он говорит. Не теряя ощущения его рук на своих плечах, она закрыла глаза и начала молиться. И внезапно ей все стало ясно. Да, она теперь осознает, что слушать чужую исповедь нехорошо. Она осознавала это так ясно, словно видела свой грех воочию. Это осознание привело ее в восторг.

– Я исповедуюсь в том, что подслушивала. – Всего-то и делов, что сказать об этом вслух, и грех сам собой от нее уплывет, перестанет быть ее грехом.

– А что еще?

Что же еще? Она снова задумалась. Напряженно всматривалась закрытыми глазами в темноту, в то место, где, как она знала, грехи собираются вместе, складываются в поленницу, готовую в ту же минуту вспыхнуть и сгореть без следа. Да-да, что-то было еще, причем очень много. Она снова увидела перед собой свои грехи. Но их было так много, что она не знала, с чего начать, как их назвать, как перевести их в слова.

– Я не должна никому угрожать оружием, – наконец пробормотала она, чтобы хоть как-то придать всему увиденному смысл. Ей на минуту показалось, что, останься она здесь хоть навеки, ей все равно не удастся перечислить все свои грехи. Не то чтобы она собиралась совсем перестать грешить. Она не могла перестать. Да ей просто не позволят этого сделать! Да она этого и не хочет. Теперь она ясно видела перед собой свои грехи и знала, что будет совершать их и дальше, причем все больше и больше.

– Господь тебя простит, – сказал священник.

Беатрис открыла глаза и быстро-быстро заморгала.

– Это значит, что они все от меня ушли?

– Для этого тебе надо молиться. Надо сокрушаться о том, что ты их совершила.

– Я могу сокрушаться. – Может быть, весь смысл заключен как раз в этом круге, в этом цикле согрешений и сокрушений. Каждую субботу, а может, и еще чаще, она станет приходить на исповедь, и священник будет просить за нее господа, и она станет совершенно чистой и безгрешной, чтобы потом отправиться на небо.

– А теперь я хочу, чтобы ты повторила некоторые молитвы.

– Но я не знаю всех слов.

Отец Аргуэдас кивнул:

– Мы можем произносить их вместе. Я тебя научу. Но при этом, Беатрис, я хочу, чтобы ты стала доброй, стала милосердной. Это должно доказать твое раскаяние. Я хочу, чтобы ты начала прямо сегодня.

Кармен находилась в гостиной, но там же находился и командир Гектор, и еще с полдюжины старших солдат. Четверо из них играли в карты, остальные наблюдали за игрой. Свои ножи они вонзили в стол, на котором играли, чем привели вице-президента в состояние, близкое к умопомешательству. Стол датировался началом ХIХ века, ручная испанская работа, столешница гравирована знаменитым мастером, который даже в страшном сне не мог себе представить, что его стол весь ощетинится ножами, как дикобраз. Гэн медленно прохаживался по комнате, даже не пытаясь привлечь к себе внимание Кармен. Ему оставалось только надеяться, что она его видит и захочет сама к нему подойти. Гэн остановился поговорить с Симоном Тибо, который, вытянувшись на диване, читал «Сто лет одиночества» по-испански.

– Кажется, у меня есть занятие на целую вечность, – сказал Тибо по-французски. – Это чтение займет у меня лет сто. Но, в конце концов, время у нас есть.