Заложники - Энн Пэтчетт (2004)

Отец Аргуэдас объяснил Гэну, а тот, в свою очередь, господину Осокаве, что то, на что они смотрят в окно уже долгие часы, называется гаруа и является чем-то средним между туманом и мелким дождичком, и это самое «гаруа» висит в воздухе, как серое и непроницаемое облако, над городом, в котором они вынуждены находиться. Не то чтобы они не видели теперь города – они не видели вообще ничего. С тем же успехом это мог быть Лондон или Париж, Нью-Йорк или Токио. Они могли смотреть на поляну, поросшую голубоватой травой, и на небольшой участок сада с деревьями, но не могли их видеть. Никаких признаков местного колорита. Это могло быть любое место, где случаются затяжные периоды плохой погоды. Время от времени через стену до них доносились инструкции через громкоговорители, но даже эти инструкции казались приглушенными, как будто не могли пробиться сквозь туман. Отец Аргуэдас объяснил, что гаруa часто, хоть и нерегулярно, появляется над городом с апреля по ноябрь, но отчаиваться не надо, так как октябрь уже на исходе и скоро вернутся солнечные дни. Молодой священник улыбался, глядя на них. А когда он улыбался, то становился почти красавцем, хотя его улыбка была слишком широкой, а зубы слишком кривыми, и это делало его внешность несколько безумной. Несмотря на обстоятельства их заключения, отец Аргуэдас оставался неисправимым оптимистом и постоянно находил поводы для улыбок. Он совершенно не был похож на заложника и скорей выглядел человеком, которого специально наняли для того, чтобы скрасить другим заложникам жизнь. И эту работу он выполнял с большой ответственностью. Он клал одну руку на плечо господина Осокавы, а другую на плечо Гэна, затем слегка наклонял голову и закрывал глаза. Быть может, он молился в эти минуты, но даже если он действительно молился, то при этом не заставлял других делать то же самое.

– Наберемся мужества! – повторял он перед тем, как снова погрузиться в свои молитвы.

– Хороший мальчик, – говорил господин Осокава, и Гэн в ответ кивал головой, после чего они вместе поворачивались к окну и начинали смотреть на туман. Священнику не было нужды беспокоиться о том, как на них действует погода. Погода не вызывала у них никакого разочарования. Туман придавал всему иной смысл, чем ясная погода. И при ясной погоде из окон вице-президентского дома открывался вид не далее стены, отгораживавшей сад от улицы. Теперь же невозможно было разглядеть даже кроны деревьев, отличить дерево от куста. Дневной свет стал похож на сумерки, а ночь за стеной уподобилась дню из-за света прожекторов – этакий искусственный электрический день, какой устраивают во время вечерних спортивных состязаний. Короче говоря, выглядывая в окно, теперь можно было видеть сам туман, а не день или ночь, сезон или место. День утратил длительность, линейность, а вместо этого циркулировал на одном месте без начала и конца, каждый момент возвращался на исходные позиции снова и снова. Время – в том виде, в каком его обычно воспринимают люди, – кончилось.