— Ну почему они не могут бросить их в бак для стирки, он же стоит в прихожей? — Своими симпатичными серебряными босоножками она ударила эту кучу.

Наклонившись, чтобы поднять грязные носки и футболки, она услышала за спиной голос четырнадцатилетнего Роба.

— Мама, я думаю, ты выглядишь классно. Просто ты не похожа на…

— Маму, — с горечью добавила Анни.

— По-моему, отец старомоден. Анни подумала, что Сюзи сделала это без умысла… Или с умыслом?

В семь часов этого же вечера Пэтти позвонила своей матери во Флориду.

— Мам, как сердце? — всегда спрашивала Пэтти, хотя после операции ее матери прошло уже два года.

— Отлично, все отлично, — ее голос был хрупким, но энергичным; так говорили все жители Сильвер-Сити. — Я только что примеряла свой новый ковбойский костюм — красный с белой каймой, широкополая шляпа и ковбойские сапоги. Он тебе понравится. Держу пари, что ты никогда бы не подумала, что я буду капитаном болельщиков. Завтра «Сильвер-сити» играет с клубом «Тех, кому за 60» из Сарасоты.

Пэтти расплакалась. В голосе матери почувствовались зловещие нотки.

— Что он теперь натворил?

Пэтти выбрала рукой из волос кукурузные хлопья и зарыдала.

— Я больше не могу.

— Я знала это! Прошлой ночью мне приснился сон, что тебя засосало в какую-то черную дыру. Доктор Манхейм говорит…

Пэтти взвизгнула:

— Я не хочу слышать об этом твоем юнговском мумбоюмбо!

— Ты не должна так разговаривать со своей матерью. К тому же он последователь не Юнга, а Фрейда. Мне хотелось, чтобы ты, дорогая, попробовала обратиться к психоаналитику.

— Мне не нужен психиатр. Стефен — это реальная проблема.

— Не надо отказываться от помощи, дорогая. Ты же разговариваешь со своей мамой. Возможно, ты берешь на себя ответственность до уровня навязчивого желания. Это могло бы стать принудительным и вызвать клиническую депрессию.

— Как ты смеешь обсуждать меня с доктором Манхеймом!

— Я опасалась, что ты начнешь походить на папину тетю Эллу.

— Мам, она же старуха. А мне всего тридцать три, — Пэтти стряхнула молоко со своего зеленого шерстяного рукава. — Моя проблема просто в том, что мой ребенок — инвалид, это, естественно, постоянно угнетает меня, и мне поэтому нужно небольшое словесное утешение.

В голосе матери послышались нотки усталости.

— Дорогая, посочувствовать нетрудно, но ты же знаешь, что утешение не приносит реальной пользы. Стефен нормален настолько, чтобы водить тебя за нос.

— Как ты можешь говорить так о ребенке, который обречен провести всю свою жизнь в инвалидной коляске?

— Где Стефен ни проведет ее, он не идиот. Вспомни, какой высокий у него коэффициент умственного развития. Когда он в гневе начинает бросаться, он точно знает, что делает. А остальное время он сидит в этой коляске и целый день смотрит телевизор и использует силу, которую он развил, для того, чтобы бросать все, что можно ухватить руками. Он вымещает свой гнев на тебе, потому что никто другой не мирится с его выходками и криками. Дорогая, Стефен точно знает, как тобой манипулировать, а поскольку ты чувствуешь свою вину, ты позволяешь ему делать все, что он хочет. Если бы он общался с другими детьми-инвалидами, то не смог бы давать волю своей злости и жалости к самому себе.

— Стефен не любит общаться с другими детьми. Ты же знаешь, что случилось, когда мы попробовали групповую физиотерапию.

— Пэтти, ты делаешь из него и эмоционального калеку. Он должен учиться рассчитывать, где можно, на себя, иначе он всегда будет плохим ребенком.

— Нет, не будет.

— Нет, будет. Он вырастет иждивенцем, озлобленным и мстительным. Прости, что я говорю это, но твой ребенок не видит в своей жизни ни цели, ни смысла. Ему просто жалко себя, поэтому он или злорадствует, или играет на сочувствии.

Пэтти опять зарыдала.

— Пэтти, хочешь, я оплачу тебе визит к врачу?

— Нет!