Полина - Александр Дюма (1994)

Сердца наши были столь полны, что мы сидели, не произнося ни одного слова. Голова моя склонилась на грудь, и я с удивлением думал о том ряде странных приключений, которые начинались для меня и цепь которых будет, вероятно, все более и более растягиваться в будущем. Я горел желанием узнать, по каким причинам графиня Безеваль, молодая, богатая, любимая, по-видимому, мужем, была заключена в подземелье разрушенного аббатства, чтобы встретить там смерть. С каким намерением и для чего муж распустил слух о ее кончине и положил на смертное ложе вместо нее другую? Не от ревности ли?.. Эта мысль с самого начала представилась уму моему; она была ужасна… Полина любит кого-нибудь!.. Эта мысль разбила все мечты мои, потому что для этого человека, любимого ею, она возвращалась к жизни, и, в какой бы стороне ни была, он найдет ее. Я спас ее для другого; она поблагодарит меня, как брата, — и только; этот человек пожмет мне руку, повторяя, что он обязан мне более, чем жизнью. Потом они будут счастливы, и тем вернее, что останутся в неизвестности… А я! Я возвращусь во Францию, чтобы страдать, как уже страдал, и в тысячу раз более, потому что это блаженство, которое видел издали, приблизилось ко мне, чтобы еще безжалостнее ускользнуть; тогда наступит минута, когда прокляну тот час, в который спас эту женщину, или пожалею, что мертвая для целого света, она жива для меня — вдали, и для другого — вблизи… Впрочем, если она виновата, мщение графа справедливо… На его месте… я не оставил бы ее умереть… но, наверное… убил бы… ее и человека, которого она любит!.. Полина любит другого!.. Полина виновна!.. О! Эта мысль грызла мое сердце… Я поднял медленно голову; Полина, откинувшись назад, смотрела на небо, и две слезы текли по щекам ее.

— Что с вами? Боже мой! — вскричал я.

— Неужели вы думаете, — сказала она, сохраняя то же положение, — что можно оставить навсегда отечество, семейство, мать без того, чтобы сердце не разорвалось на части? Что можно перейти, если не от счастья, по крайней мере от спокойствия, к отчаянию без того, чтобы сердце не облилось кровью? Неужели вы думаете, что в мои лета переплывают океан, чтобы влачить остаток жизни по земле чуждой, и не смешивают слезы с волнами, которые далеко уносят вас от всего, что вы любили?..

— Но разве это навсегда?

— Навсегда! — сказала она, качая головой.

— И тех, о которых жалеете, не увидите никого?

— Никого.

— И все без исключения и навсегда не должны знать, что та, которую считали умершей и о которой сожалели, живет и плачет?

— Все… навсегда… без исключения…

— О! — вскричал я. — Как я счастлив, какая тяжесть свалилась с моего сердца!..

— Я не понимаю вас, — сказала Полина.

— Вы не постигаете, сколько сомнений и страхов пробудилось во мне?.. Но неужели вы не спешите услышать, как я пришел к вам, чтобы, благодаря Небо за спасение свое, знать, какие средства оно для этого употребило?..

— Да, вы правы; брат не должен иметь никаких тайн от сестры… Вы расскажете мне все… и в свою очередь я не скрою от вас ничего…

— Ничего… О! Поклянитесь мне… Вы позволите мне читать в вашем сердце, как в открытой книге?

— Да… и вы найдете в нем одно несчастье, покорность судьбе и молитву… Но теперь не время. Притом я так близка ко всем этим страшным событиям, что не имею еще сил рассказывать их…

— О! Когда хотите, я буду ждать.

Она встала.

— Я хочу успокоиться, — сказала она, — вы, кажется, говорили, что мне можно спать в этой палатке?

Я проводил ее туда, разостлал свой плащ на полу и вышел на палубу. Я сел на том самом месте, которое занимала Полина, и пробыл в таком положении до самого приезда в Гавр.

На другой день вечером мы сели на корабль «Бриг-тон» и через шесть часов были в Лондоне.

VI