Полина - Александр Дюма (1994)

Я нашел ее сидевшей на той самой скамье, на которой она рассказала мне свою жизнь. С этого времени она как будто почила в объятиях смерти; ни одно эхо из Франции не приходило пробудить ее; но, может быть, она приближалась уже к концу этого спокойствия и будущее для нее начинало печально соединяться с прошедшим, стоившим мне столько усилий, чтобы заставить ее забыть его. Я нашел ее грустной и задумчивой и сел подле нее; первые слова, которые она произнесла, открыли мне причину ее печали.

— Итак, вы едете? — сказала она.

— Так нужно, Полина! — отвечал я голосом, которому старался придать спокойствие. — Вы знаете лучше всякого, что бывают происшествия, располагающие нами и похищающие от мест, которых мы не хотели бы оставить даже на час, как ветер делает это с бедным листком. Счастье моей матери, сестры, даже мое, о котором я не сказал бы вам, если бы оно одно подвергалось опасности, зависит от поспешности моей в этом путешествии.

— Поезжайте, — ответила печально Полина, — поезжайте, если нужно; но не забудьте, что у вас в Англии есть сестра, у которой нет матери, единственное счастье которой зависит от вас!

— О! Полина! — вскричал я, сжимая ее в своих объятиях, — скажите мне, сомневались ли вы когда-нибудь в любви моей? Верите ли вы, что я удаляюсь от вас с растерзанным сердцем? Что минута, счастливейшая в моей жизни, будет та, когда я возвращусь опять в этот маленький домик, скрывающий нас от целого света?.. Жить с вами жизнью брата и сестры с одной надеждой дней еще счастливейших, верите ли вы, что это составляет для меня счастье величайшее, нежели то, о котором я смел когда-нибудь мечтать?.. О! Скажите мне, верите ли вы этому?

— Да, я этому верю, — отвечала мне Полина, — потому что было бы неблагодарностью сомневаться. Любовь ваша ко мне была так нежна и так возвышенна, что я могу говорить о ней, не краснея, как об одной из добродетелей ваших… Что касается большого счастья, на которое вы надеетесь, Альфред, я не понимаю его… Наше счастье, я уверена, в непорочности наших отношений.

— О! Да… да, — сказал я, — я понимаю вас, и Бог наказал бы меня, если бы я осмелился когда-нибудь оторвать один цветок от мученического венка вашего, чтобы вложить туда вместо него угрызения! Но могут случиться происшествия, которые сделают вас свободной… Сама жизнь графа… извините, если я обращаюсь к этому предмету… подвергает его более, нежели всякого другого…

— О! Да… да, я это знаю… Поверите ли, что я никогда не открываю журнала без содрогания… Мысль, что я могу увидеть имя, которое носила, замешанным в каком-нибудь кровавом процессе, человека, которого называла мужем, погибшего бесчестной смертью… И что ж, говорите вы о счастье в этом случае, предполагая, что я переживу его?..

— О! Сначала… и прежде всего, Полина, вы будете от этого не менее чисты, как самая обожаемая женщина… Не взял ли он сам на себя труда поставить вас так, что ни одно пятно от его грязи или крови не может вас достигнуть?.. Но я не хотел говорить об этом, Полина! В ночном нападении, в дуэли граф может найти смерть!.. О! Это ужасно, я знаю, не иметь другой надежды на счастье, кроме той, которая должна вытечь из раны или выйти из уст человека с его кровью и его последним вздохом!.. Но наконец для вас самой такое окончание не будет ли благодеянием случая… забвением Провидения?..

— Что ж тогда? — спросила меня Полина.

— Тогда, Полина, человек, который без условий сделался вашим покровителем, вашим братом, не будет ли иметь прав на другое имя?..

— Но этот человек подумал ли об обязанности, которую возьмет на себя, принимая это имя?

— Без сомнения, и он видит в нем столько обещаний на счастье.

— Подумал ли он, что я изгнана из Франции, что смерть графа не прекратит этого изгнания и что обязанности, которые я наложила бы на жизнь его, должна наложить и на его память?..