И вот Денис, трясясь от страха, сидел перед Чернецким и выкладывал ему все, что успел услышать в тот вечер, приукрашивая от себя подробностями. Миша слушал, не поднимая глаз от полированной поверхности стола. Лицо его было бесстрастным, только возле губ все глубже залегали суровые, мрачные складки и тяжелел подбородок.

Денис не успел еще окончить свой рассказ, как Чернецкий вдруг выскочил из-за стола и, мгновенно оказавшись рядом, сгреб его за грудки, ощутимо тряхнув:

– Ты что же это такое несешь, шнырь позорный, – прохрипел он, глядя в помертвевшее от ужаса лицо Дениса. – Ведь если ты врешь, я же тебя, падла, на куски порежу.

Голова Дениса билась об обшитую деревянными панелями стену кабинета, губы прыгали.

– Я честно… Я сам все слышал, клянусь… – лепетал он.

– Ладно, – Чернецкий неожиданно отпустил его, и Денис, пролетев по инерции пару шагов, впечатался спиной в тяжелую дубовую дверь кабинета. – Я тебя услышал. Если правду мне сказал, не забуду. Если наврал, смотри – лучше сейчас беги, спасай свою жопу.

Денис, еще раз заверив, что все его слова – чистая правда, отдуваясь, выскочил из кабинета. Чернецкий после его ухода сгреб со стола глянцевые проспекты, упал в кресло, тяжело опустив на стол крупные, сильные кулаки, и замер на несколько секунд, остановив невидящий взгляд на оправленной в серебряную рамку фотографии с улыбающейся Ольгой.

Миша приехал в родной город после восьми лет отсутствия и словно провалился в прошлое. В Москве кипела уже совершенно другая жизнь: шумная, отчаянная, ковбойская, в которой, просыпаясь поутру, ты никогда не мог с уверенностью сказать, где будешь засыпать вечером, да и будешь ли вообще жив на свете, а не окажешься очередным погибшим фигурантом криминальных сводок. Здесь же все было по-старому: ленивый перекат волн, душный песчаный жар раскаленного полдня, кривые заплеванные улочки, хмельной запах перезревшего винограда. Только вот клумбы в городском парке заросли сорняками и на Доске почета перед исполкомом серели старые, выгоревшие, давно не менявшиеся фотографии с подрисованными усами.

Миша к тому времени был в Москве уже не последним человеком, обзавелся жизненным опытом, связями, успел даже срок отмотать за мошенничество. Зато вышел на волю уже окончательно своим в криминальном мире. Сейчас у них с Муромцем была и своя бригада ребят, и свои интересы в сфере молодого российского бизнеса. Он и сейчас-то привез Муромца в родной город не из ностальгических соображений, а чтобы свести его кое с кем из своих старых корешей, пробить некоторые мазы по сырью для алюминия.

На третий день радушного приема, оказанного им Мишиными друзьями, Ванька совсем окосел от местного гостеприимства: водка, черная икра, анаша, ласковые шлюхи с раскосыми восточными глазами. Миша оставил дружбана расслабляться в одиночку и отправился навестить предков.

Старый двор тоже ничуть не изменился. Даже ветвистую трещину на асфальте до сих пор не залатали. И велосипед «Орленок» все так же ржавел, примотанный цепью к дверце сарая. Папаша, как обычно, накинулся на Мишку с поучениями. Сын недолго выдерживал родительские тирады – вскоре сбежал покурить на балкон, рассеянно глянул вниз, во двор, и… пропал.

Там, внизу, развешивала выстиранное белье на протянутых веревках совершенно охренительная девчонка. У Чернецкого аж дух захватило, едва увидел тоненькую ломкую фигурку с гибкими руками, с длинными, покрытыми золотистым загаром ножками. Девчонка, в затрепанных джинсовых шортах и майке без рукавов, наклонялась к цинковому тазу, напрягая руки, выкручивала простыню, встряхивала ее, расправляя, и, подтянувшись на цыпочках, перекидывала через веревку. Ее светлые, чуть вьющиеся волосы взмывали золотой лавиной и плавно скользили по торчащим из-под майки лопаткам.

– Бать, это кто? – перебил разглагольствующего в комнате отца обомлевший Миша.