Арифметика подлости - Татьяна Туринская (2016)

Брр! Дался ему этот рваный халат! Вот ведь подкинул Бубнов образ. Ну не укладываются у него в голове Оленька и рваный халат на одну полку, никак не укладываются. Возвышенно-одухотворенная Оленька с распахнутыми голубыми глазоньками, и рваный халат. Нет, ни в какие ворота, ни под каким углом. В рваном халате скорее можно представить Маринку с ее веснушками. Та в халате будет выглядеть, наверное, еще более естественно. Хотя, конечно, юбка, спиралью обвивающая ее ноги, смотрится на ней божественно. Маринка. Да причем тут Маринка? Он ведь думал об Оленьке!

А думать о Маринке, оказывается, приятнее. Вспоминать, какая она теплая, уютная. Вроде и не делает ничего особенного, просто лежит себе на животе да песенку какую-нибудь мурлычет, или чепуху рассказывает, а ему так хорошо, что ничего другого уже и не хочется, даже секса. Нет, секс у них был замечательный, да только с главенствующей позиции в их отношениях он как-то незаметно перекочевал на почетную вторую ступеньку пьедестала. Ведь при воспоминаниях о ней в памяти прежде всего всплывает именно лежащая на животе Маринка, подставившая под его поцелуи свои восхитительные веснушки, и тихонько напевающая незамысловатый мотивчик, а вовсе не моменты непосредственного физического контакта.

Он идиот. У него свадьба через неделю, а он рассуждает, в какие моменты Маринка нравится ему больше.

Вот Маринка бы его, пожалуй, не раздражала. Ни в излюбленной длинной юбке, ни в рваном халате, ни, тем более, вовсе без одежды. Вот на ней бы и жениться, с нею, может, и он познал бы, что такое семейное счастье.

Как сказал Бубнов: «Счастье – это когда понимаешь, что вот это – твое, родное, только твое!»

То-то и оно. Кеба мог бы сказать о Маринке «это – мое, родное», но разве может он сказать про нее – «только мое»? Ведь явно не только его, явно! Даже не скрывает, что шлюха, намеренно демонстрирует, что такие отношения для нее ровным счетом ничего не означают!

Может, не так и много у нее было мужиков – как бы ей, быть может, ни хотелось выглядеть познавшей Крым и Рим – не тянет она на прожженную шлюху, нет. Но чего не отнять, так это равнодушия к нему. Позовет Кеба – придет. Не позовет – он ей даром не нужен. Не нужен он ей!

А как легко согласилась избавиться от беременности? Даже не попыталась поймать его на этот крючок, как другие бабы. Значит, ничуть им не дорожит.

Да и вообще, о чем тут думать? С Маринкой все кончено – свадьба через неделю.

Едва проснувшись, Кеба набрал Маринкин номер:

– Мне срочно нужно встретиться с тобой.

– Суббота же, это не наш день, – сонно пробормотала она. – Да и вообще институт, наверное, закрыт…

– Открыт. Но это неважно. Встретимся на твоей остановке.

– Вы с ума сошли? Это, между прочим, не только моя остановка, там еще и Оленька ваша бывает, и мамаша ее! И вообще, мы вчера попрощались, Геннадий Алексеич. Не звоните мне больше. Вам о свадьбе думать надо, об Оленьке.

– Я как раз об этом и думаю. Через час выходи.

– Не надо. Не беспокойтесь, Геннадий Алексеич, я не дурочка какая-нибудь, все понимаю. Не узнает ваша Оленька ни о чем, не переживайте. Я никогда не причиню вам вреда. Не зовите больше, все кончено. Я больше к вам не приду.

– Через час чтоб была на остановке. И точка.

Как было велено, через час Марина стояла на автобусной остановке. У Кебы сжалось сердце – почти без макияжа, бледненькая, лицо осунувшееся – то ли со сна, то ли беременность покоя не дает, мучает токсикозом. Но и такая была желанна, и от такой исходил уют. Про такую Гена мог бы сказать: «Эта – моя!» Но чья еще? Вот в чем вопрос.

– У тебя много мужиков? – спросил без обиняков, даже не поздоровавшись.

– Каких мужиков, вы о чем?

– Перестань «выкать», – привычно одернул он, впрочем, не слишком зацикливаясь. – Таких же, как я.

– Таких же, как вы, не существует. Каждый человек по-своему уникален.