Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

— Спасибо, — сказал я, покончив с бутербродом и печеньем. — Извините, ради бога, а анальгина у вас нет?

Проводница принесла тройчатку.

Молчаливая, гостеприимная, она родственно связалась со мной — может, у неё, как и у меня, беда, и она прячется от беды в свою работу?

Не такая уж она и безликая. Глаза — густо-серые, большие, но со всех сторон зажаты морщинами. Какое светлое у неё лицо! Тоша наверняка подружилась бы с ней.

— Спасибо, вы меня очень выручили. — Я отправился умываться, холодной водой смыл остатки боли.

Прежде всего, когда я очутился на ленинградском вокзале, стал искать телефон-автомат. Откуда со мной говорила Тоша? Кабинки две. Из какой звонила она?

Длинная очередь. Встаю в хвост. Зачем? Мне звонить некому. Но так стояла в очереди Тоша. Наменяла пятнашек и терпеливо от человека к человеку подвигалась к кабине — ко мне. О чём думала? Что ждала от разговора? Улыбаясь отошла от телефона или помрачнев?

Какую, оказывается, роль играют мелочи!

Из них-то, оказывается, жизнь и состоит.

Почему я не замечал их раньше? Я пёр наверх легко, бросками, не замечая мелких недоразумений и нюансов. Бросок — первая выставка, которую организовал Тюбик. Бросок — вторая выставка, уже на уровне города. Бросок — вступление в Союз. Правительственный приём. Это последний бросок, после которого предполагалось, наконец, начать жить. Восхождение — для Тоши!

Но ведь Тоше моё восхождение было не нужно! Когда кончилось оно для Тоши и началось — для удовлетворения моего собственного тщеславия?! Если честно, я пёр наверх как танк. Правда, всегда думал о Тоше. И стремился домой — увидеть её. Поговорить. О чём? Не помню. Нет, помню. То были совсем разные разговоры — в начале моего восхождения и в конце. В начале — о книгах, о Тошиных учениках, о моих одноклассниках, об их судьбах. И о живописи, и о спектаклях, на которых мы побывали.

В последнее время… Я объяснялся Тоше в любви. Часто. Каждый день. Она почему-то морщилась. Ей не нравились мои объяснения.

Наконец моя очередь. Я вошёл в кабину. Допустим, из этой она говорила со мной. Угадала, что у меня получились картины… Да, это был тот момент, когда я ещё мог пойти по общему с Тошей пути.

Набираю наш с Тошей номер. Длинные гудки. Тоша, наверное, в школе. Набираю школьный номер. Сразу подошли.

— Аллё, аллё! — закричал я. — Антонину Сергеевну, пожалуйста!

— Сейчас, — ответили мне.

В голову застучало сердце.

— Да, слушаю.

Зверюга. Моя родная Зверюга.

Что скажу ей?

— Аллё, вас не слышно, я слушаю, аллё. Витя, это ты? Что случилось?

Витя — племянник.

Надо сказать — это я, успокоить, но я не могу, хлюпает в глотке безвоздушье, голос пропал, слова во мне вымерли.

Бедная Зверюга. Пока дозвонится до Вити, будет нервничать.

— Гриша, ты? — вдруг сказала Зверюга. — Гриша, тебе плохо?

— Да, — выцедил я.

— Я приеду к тебе после уроков.

— Я в Ленинграде.

Она молчит, что-то соображает, и в этом молчании вся моя жизнь умещается — с Тошей, Зверюгой, Сан Санычем, с Волечкой, читающим лекции в МГУ, и снова — с Тошей.

— Когда вернёшься? — наконец спрашивает Зверюга.

— Завтра.

— Я приду, Гриша. Ты только ничего не предпринимай. Я приду, и мы будем пить чай.

Мы будем пить чай. Только без Тошиных оладий. Никогда больше, во всей моей жизни, я не буду есть оладий с изюмом.

До открытия Эрмитажа я ходил по Невскому, а потом вокруг театра, а потом вокруг Зимнего, а потом — по набережной.

В Ленинграде шёл дождь. И этот дождь глубокой зимой был — по Тоше, мы вместе с дождём ходили по Невскому, и вокруг театра, и вокруг Зимнего, и по набережной. И модное моё пальто, которое достал мне Тюбик по случаю, промокло, съёжилось — импортное, модное пальто. Это уже было когда-то: шёл дождь.