Что ж — в этом есть резон. Я тоже хочу. Очень хочу знать, к чему весь этот спектакль с отъездом с Драгиным. Вряд ли мама подделала запись. И Ника на плёнке не выглядит принуждаемой или понукаемой. Идёт сама, осознанно.

Что за блядство? Я хочу знать ответы! Немедленно!

— Ника, выходи! — рык выходит сиплым, но и его хватает, чтобы испуга на милом личике прибавилось.

Блядь!

Запугивать её не хочу — хочу откровений и правды.

Она робко выходит, движется в нашу сторону мелкими шажочками, постоянно оглядывается, видимо, думая, куда бы снова юркнуть.

Больше не выйдет, сахарная.

Хватит! Набегалась!

Наконец подходит, вскидывает личико, смотрит смело, хоть и дрожит, как осинка.

Маленькая, глупая, любимая до чёртиков…

Память подкидывает, как она билась у моего распростёртого тела. Как кричала на врачей, чтобы вкололи мне все обезболивающие, какие у них есть. Как держала за руку, поглаживая прохладными нежными пальчиками…

Замечаю, как осунулась. Тёмные круги, бледность, растрёпанные волосы. Её саму надо в палату и выхаживать. А потом — в санаторий. Но лучше — на острова.

Чёрт, я же обещал ей Багамы! Хреновый у нас вышел месяц, а не медовый.

Давить на неё сейчас, агрессить, требовать — всё равно, что пинать бездомного котёнка. Хочется сгрести малышку в охапку, спрятать лицо в волосах и баюкать сладкую.

Но я должен доиграть грозного мужа.

Надеюсь, не перегну. И хватит сил вовремя подхватить, если вдруг надумает падать. Вон, еле на ногах стоит. Небось не ела ничего толком.

Но мне надо получить все ответы. Иначе не смогу её защитить. В том числе, и от тараканов в её же рыжей головушке.

Складываю руки на груди, прищуриваюсь и тяну, нарочито недовольно:

— Ну? Объяснишь мне, что происходит?

Бросает затравленный взгляд на мою мать.

Не переживай, сахарная, я уже понял, откуда ноги растут. Но хочу услышать от неё — чётко, внятно, по пунктам.

Ника собирается с силами, сжимает кулачки — ни дать, ни взять взъерошенный котёнок — и всё-таки начинает:

— Аристарх, я… я…

— Ну же, давай, скажи! Не мямли!

Зажмуривается, мотает головой, но выпаливает:

— Я люблю другого мужчину.

Феерично, детка! Ты сама-то в это веришь? Что ж глазки тогда на мокром месте?

Хмыкаю ехидно, еле сдерживаюсь, чтобы не заржать в голос:

— Это Драгина, что ли?

— Да, — тихо, не поднимая головы.

Ах ты, врунишка! Чья-то прелестная попка будет гореть! Обещаю.

— Посмотри на меня, — рычу, вскидывает голову, ловлю испуганный взгляд, хватаю за руку, притягиваю ближе, чтобы не отвертелась, чтобы глаза в глаза. — А теперь повтори тоже, но глядя на меня. Не смей отводить взгляд.

Сжимаю пальцы на плече сильнее. Следы останутся же. Девочка у меня нежнейшая, зефирная. Ничего, потом зацелую.

Она смотрит, в уголках глаз набухают слезинки, повисают на кончиках длиннющих ресниц хрусталиками росы…

— Я… — лепечет… — я…

Ника не умеет лгать. И играть не умеет. Не научилась ещё. Зря мама делала на неё ставку.

Моя строптивая жёнушка всё-таки вырывается, бросает: «Не могу…» и убегает в сторону моей палаты. Провожаю взглядом, потом оборачиваюсь к матери:

— Ну, что ты скажешь теперь?

Она продолжает стоять на своём:

— Ты же сам всё слышал.

— О да, — взвиваюсь, ибо достала, — я услышал всё, что надо! Ты запугала маленькую одинокую влюблённую девочку. Можешь гордиться собой.

Мать фыркает:

— Как ты со мной разговариваешь?!

— Я вообще с тобой разговаривать не хочу, — это грубо, но честно. — И видеть тебя — тоже. Не хочешь принимать мой выбор — пожалуйста. Но тогда не жди, что я приму твой.

— Аристарх, — моя мама — железная леди, она никогда не плачет, но сейчас её голос дрожит, — я же забочусь о тебе! Какое у тебя будущее будет с ней? Она же ключ! За ней вечно будут охотиться!