…Некоторое время процесс превращения в хикки не давал сбоев — я сидела дома, завернувшись в плед, и невидящими глазами следила за завихрениями узоров на пожелтевших обоях. Но сердобольная бабка — хозяйка халупы — зачастила с яблочками и апельсинами, гребаным тупым сочувствием и разговорами по душам. Она даже позволила «бедной-несчастной» инвалидке жить в квартире бесплатно до тех пор, пока не найдутся еще какие-нибудь психи, желающие снять почти непригодное для нормального функционирования жилье. Только это обстоятельство останавливало меня от умышленного убийства с особой жестокостью — улыбаясь, я благодарила ее, увиливала от прямых ответов и переводила разговор на тяжелую бабкину жизнь.

Опустив до глаз капюшон, я до нестерпимой боли в искалеченных ногах бродила по городу. В моей памяти он оставался родным и знакомым — молодым, просторным и солнечным. Я любила его, росла в нем, взрослела, влюблялась, рвалась на заполненные воздухом улицы, возвращаясь домой с ворохом впечатлений. А после больницы он стал похож на серого многоголового монстра, раскинувшего мертвые щупальца проспектов и бульваров среди промерзших бескрайних полей. Пустые дворы и площади обдували холодные ветры, до середины весны мели метели, снег завалил крыши, не оставляя никаких надежд на лучшее.

Так было лучше для меня.

Но в апреле на улицы вылез разношерстный и яркий народ — греясь в первых теплых лучах, заполонил скверы и парки, облепил беседки и лавочки. И в каждой смеющейся троице юных прохожих я видела нас — те же улыбки, шутки, смех… Те же прически, шмотки и рюкзаки. В ушах щелкало и пищало, я окликала знакомых незнакомцев, но они проходили мимо меня. По мне. Сквозь меня. И я еще долго не могла прийти в норму, вернувшись в квартиру — в царство Стасиных вещей, обжигающих тайн и навязчивой тишины.

Едва апатия отключалась под напором здравого смысла, я со всей тяжестью ощущала боль и осознавала, что не могу больше находиться в тех стенах. В том городе. Я сходила с ума.

Именно поэтому в один из вечеров я написала Ирине Петровне, схватила сумку и сбежала. Да, я сбежала — мама права.

Я сделала это в попытке выбраться с того света. Или окончательно уйти на тот свет. И только Сорока, внезапно встретившийся на безлюдном пути в никуда, знал, как вернуть меня обратно… А моя иррациональная зависимость от разговоров с этим странным, почти незнакомым парнем — все тот же инстинкт самосохранения. Он включается помимо воли и не поддается осмыслению.

Осторожно встаю на затекшие ноги, покидаю веранду и возвращаюсь в сумрачную прохладу дома. Наполняю холодной водой стакан, медленно выпиваю ее и стираю с глаз невесть откуда взявшиеся слезы. Еле слышно гудит холодильник, кружевные салфеточки и фарфоровые чашки притаились на кухонном столе, за которым было сказано столько ничего не значащих, но таких нужных, добрых и теплых слов…

Я ковыляю в комнату, сажусь на кровать и гипнотизирую взглядом лежащий на комоде телефон. Он успел покрыться слоем пыли — на пластике остаются черные следы, когда я хватаю его. Нажимаю на экран непослушным пальцем, нахожу программу обмена сообщениями и жду пару долгих вдохов.

На тусклом фоне отображается список контактов: знакомые и однокурсники, поклонники и недруги, непонятные левые придурки со случайных вписок.

Стася с букетом белых роз и последний смайлик от нее.

Неотразимый улыбчивый Паша… И почти тысяча непрочитанных сообщений напротив его имени.

— Неужели ты действительно сделал свой выбор? Навсегда… Неужели Сорока прав и такое возможно? — Шмыгаю носом и открываю заброшенный диалог. Я всей душой желаю, чтобы в нем Паша объявил наконец, что встретил другую, а еще лучше — в очередной раз просто послал меня… Но загрузившиеся сообщения не содержат слов — там только фотографии.