Только с дочерью - Хоффер Уильям, Махмуди Бетти (1994)

Это прозвучало отнюдь не как просьба. В голосе Махмуди слышались властные нотки, почти угроза. Эта черта его характера была мне хорошо знакома, и я всегда восставала против нее. Но здесь он был в своей стране, в своей среде. У меня же не было выбора, но всякий раз, когда я обматывалась ненавистным шарфом, чтобы предстать перед Баба Хаджи, я говорила себе: скоро мы вернемся в Мичиган, на мою родину, к моим близким.

Поведение Амех Бозорг становилось все менее сердечным. Она высказала Махмуди свое неудовольствие по поводу нашей глупой американской привычки ежедневно принимать душ. Накануне нашего приезда она посетила хамум – общественную баню – для совершения ритуала, занимающего целый день. С тех пор она ни разу не мылась и, похоже, в обозримом будущем не собиралась этого делать. Она, как и все ее семейство, не меняла грязную одежду, невзирая на чудовищную жару.

– Нельзя принимать душ каждый день, – заявила она.

– Наоборот, это необходимо, – ответил Махмуди.

– Вы смываете все клетки с кожи, простуда проберется в желудок, и вы заболеете.

Спор окончился вничью. Мы продолжали ежедневно принимать душ, Амех Бозорг и остальные домочадцы – зарастать грязью.

Тщательно соблюдая личную гигиену, Махмуди, казалось, не замечал царившей в доме антисанитарии.

– В рисе полно жуков, – как-то пожаловалась я.

– Неправда. Ты просто вбила себе в голову, что тебе здесь не нравится.

За ужином, запустив ложку в рис, я выловила сразу несколько жуков и положила их на тарелку Махмуди. Оставлять еду на тарелке считается невежливым, и потому, чтобы не обидеть хозяев, ему пришлось съесть жуков. Он убедился в моей правоте.

Махмуди не замечал отвратительного запаха, наполнявшего дом всякий раз, когда, по мнению Амех Бозорг, наступала пора отвести дурной глаз. Это делалось при помощи курения специальных семян – зловонных и черных, – всыпанных в рассеиватель – сосуд наподобие дуршлага. Рассеиватель используется для приготовления риса по-ирански – в нем рис равномерно нагревается, образуя корочку. Однако в руках Амех Бозорг, наполненный дымящимися семенами, он превращался в орудие пытки. Она обносила им все углы дома, и Махмуди, так же как и я, задыхался от едкого запаха.

Иногда Махтаб играла с приходившими в гости детьми, у которых понемногу училась фарси, но в этой непривычной для нее обстановке все время льнула ко мне, не выпуская из рук своего кролика. Однажды, когда ей нечем было заняться, она пересчитала комариные укусы у себя на личике. Их оказалось двадцать три. Вообще-то она была искусана с ног до головы.

Шли дни, и Махмуди, казалось, стал забывать о нашем с Махтаб существовании. Поначалу он переводил мне все разговоры, любую незначительную реплику. Сейчас он перестал себя этим утруждать. Нас с Махтаб выставляли гостям напоказ, и мы должны были высиживать перед ними часами, стараясь мило улыбаться, хотя и не понимали ни единого слова из того, что они говорили. В течение нескольких дней мы с Махтаб общались исключительно друг с другом.

Мы обе ждали – жили ожиданием – того дня, когда наконец мы сможем вернуться в Америку.

На плите непрерывно попыхивал казан с едой – для каждого, кто был голоден. Множество раз я наблюдала, как кто-нибудь из присутствующих пробовал на вкус его содержимое, пользуясь общей большой ложкой, ссыпая остатки обратно в казан или попросту на пол. Поверхности рабочих столов и пол были усеяны сахарным песком – результат неряшливости во время чаепитий. Кухня и ванная кишели тараканами.

Я почти ничего не ела. Дежурным блюдом Амех Бозорг было баранье хореше, изрядно сдобренное дохмбехом. Так называется курдюк, мешочек с жиром – около восемнадцати дюймов в диаметре, – болтающийся под хвостом у иранских овец. Иранцам по вкусу его прогорклость, а кроме того, он служит дешевым заменителем растительного масла.