День, в который… - Екатерина Некрасова

— Скоты, — все еще глядя назад, неприязненно и без всякой благодарности к спасителям пробормотал рыжий боцман.

Норрингтон дернулся, но промолчал. Ирландец отвернулся, налег на весла — мокрая от пота рубаха обтянула спину… Вода пенилась, пена летела клочьями, ветер дул в лицо, и кто-то в форту их, кажется, уже узнал, — на стены сбежались с подзорными трубами. Что-то крикнули, — из шлюпок заорали в ответ, замахали руками. Норрингтон молчал.

…Ощущение было незнакомым. Никогда прежде он не знал этого чувства. Не страх, не злость, даже не обида… Он всегда плохо умел формулировать эмоции словами. Сосущее, гложущее, гасящее блеск волн и запах ветра. Даже небо — бездонная солнечная высь — стало не нужно.

Все жизненные планы. И все женщины, которым он улыбался, с кем изредка танцевал на вечерах в доме губернатора, кому целовал руки, водил под локоток и подавал кокетливо оброненные кружевные платочки, — все, заканчивая будущей женой, которая должна же когда-нибудь появиться… Жизнь, лежавшая впереди, обернулась пустыней.

А потом он понял, что эта безнадежность — и есть боль.

Он не мог видеть, как Воробей в бессильной злости ударил кулаком по перилам. Размахивая руками, капитан метался по мостику, бормоча себе под нос:[1]

— «Ваше чувство юмора, Джек!..» (Презрительно скривился.) Проклятье, что за манера — все рассиропить! «И это все, что вы хотите мне сказать, Джек?» Да, все! Нет, я бы еще многое тебе сказал! Но тебе бы это не понравилось!

За его спиной кашлянула влезшая по трапу Анамария:

— Кэп, нам бы поднимать паруса.

Воробей в ярости развернулся так, что едва не потерял равновесия; выкрикнул:

— Да! Поднимайте! Черные!

VI

Порт-Ройал — на самой оконечности длинного песчаного мыса, образующего одну из сторон гавани — обширнейшей, способной вместить разом до полутысячи судов. О, Порт-Ройал, прославленный и грозный, оплот авантюристов, коммерсантов и плантаторов, ужас испанцев, прозванный ими «новым Вавилоном»!.. Кого только ни видали эти улицы: стучали по ним солдатские сапоги и шаркали башмаки пьяных матросов; гремя колесами, высекая подковами искры из камня, проезжали в лаковых каретах почтенные негоцианты; шлепали босыми мозолистыми пятками чернокожие рабы, привезенные из далекой Африки… Здесь говорили на чудовищной смеси английского, испанского, французского, фламандского, португальского, голландского языков.

Три форта стерегли гавань: на северной стороне — Карлайл, на северо-западной — Джеймс и на юго-западной — Чарлз. Дышали жаром каменные стены, гремели команды, и раскаленные солнцем жерла пушек обжигали руки. А в гавани плескалась зеленоватая вода — такая прозрачная, что можно было хорошо разглядеть рыб, поднимавшихся к поверхности. На берегу дремали мангровые рощи — у высоко поднявшихся из земли корней вода мутнее и спокойнее, в ней отражается небо…

В порту же бранились, звенели оружием и деньгами, торговались; истошно вопили ограбленные — а иные, умолкнув навек, тихо лежали в этой самой зеленоватой воде, среди колышущихся водорослей. Здесь сгружались привезенные по морю товары — многое давно оплаканное законными владельцами; сюда же по суше свозился сахар с ямайских плантаций.

В жгуче-синем небе сложенный из серовато-коричневого местного камня собор святого Павла словно бы плавился и отекал. Воздух был влажен, изнемогающие дамы обмахивались веерами; роились мухи. Первые месяцы этого года выдались жаркими и засушливыми, зато в мае хлынули такие дожди, что затопило иные улицы; к июню дожди прекратились, солнце выжгло землю добела, трескались стены глинобитных мазанок, растекалась краска на потных женских лицах; подскочили цены на пресную воду. В послеполуденный зной пустели улицы, в куцых тенях прятались бездомные собаки.