День, в который… - Екатерина Некрасова

Он пополз. Цеплялся за камни; вот она, трещина… Он прыгнул — с четверенек; его подхватило, швырнуло, ударило о косяк… Вцепился; свободной рукой сгреб девчонку, прижал, — оттолкнулся, рванулся обратно…

Его швырнуло снова — вбок; трещина распахнулась пропастью. Край, только что бывший под руками, оказался дальше; Норрингтон успел выбросить девочку наверх. Ударился о край трещины подбородком, локтями — руки упали на землю, впились…

Булыжники ползли под пальцами. Саднил ободранный подбородок; земля крошилась. Норрингтон увидел над собой круглые от ужаса девчонкины глаза; кровь текла у нее из разбитой губы… («Неужели это я ее?..») Оглянулся — через плечо; показалось — или собор накренился?

Грохот потряс землю. Колокольный звон оборвался гулкими ударами — сквозь ветер, сквозь всю адскую какофонию гибнущего мира — долгое гаснущее гудение металла… Колокольня рухнула.

Бог отвернулся от Порт-Ройала.

Девочка закричала, сидя на мостовой, — и ветер задушил ее крик; она скорчилась, отворачиваясь, заслоняясь руками… Норрингтон висел на остатках брусчатки — пытался подтянуться.

Он хотел крикнуть. Позвать на помощь.

— Помо… а…

И не хватило дыхания. Прозвучало так тихо, что он сам себя едва расслышал.

Ноги болтались в пустоте.

Он не сразу понял: что-то изменилось, землю встряхнуло снова, и трещина начала закрываться.

Схлопываться, как западня.

Он висел, не чувствуя боли в онемевших пальцах. Выворачивая шею, глядел через плечо: все ближе — противоположный край, ползущие струйки песка и оборванные нитки корней… Трещина смыкалась, готовая навалиться тоннами песка и глины, вломить ребра в легкие, сплющить в лепешку…

Перебросил руку на другую сторону, оттолкнулся ногами от смыкающихся стен разлома, и — выскочил, ветром откатило в сторону…

Повезло. Он приподнялся на руках — руки тряслись; девочка кричала.

Кричали все. Никогда в жизни командор не слыхал таких воплей; оглянулся…

Море вернулось. Там, внизу, седое от сплошной пены море с плеском и шумом накатывалось на колышущуюся набережную — а набережная ходила ходуном, сотрясалась, ползла; а в гавани вздымались пенные валы, и за ними едва виднелись верхушки накренившихся мачт. Мелькнул мокрый киль, еще мачта — обломок… «Разящий» еще держался, но без балласта он был слишком легок — его швыряло, заваливало…

Якоря не могли удержать суда — якоря тащило. Маленький шлюп «Вэнди» на глазах у Норрингтона буквально разорвало пополам рывками якорных канатов — исчезла вся носовая часть вместе с фок-мачтой и битенгом. Тонущий остаток шлюпа развернуло бортом к волне, завалило набок — и так, почти опрокинутый, в пене понесло к берегу.

Сразу на нескольких судах, должно быть, перерубили якорные канаты, чтобы попытаться выйти из гавани. У шедшего первым голландского брига сорвало кливер, и бриг врезался в шедшую следом «Викторию», один из фрегатов ямайской эскадры; матросы рубили перепутавшиеся снасти, а суда между тем несло к берегу, и кипящие пеной волны перекатывались через палубы…

Море наступало на город. Вода разливалась. Улочки внизу, у подножия холма, уже затопило; вода поднималась, орущие люди, захлебываясь в бурлящих потоках, цеплялись за печные трубы на крышах, за остатки стен… Уносило целую толпу.

А здесь, на холме, вокруг была вздыбленная площадь с рушащимися домами; дома раскачивались и падали, распадаясь на куски; пыль и грохот, падали камни, валились колонны… Промчалась карета, увлекаемая обезумевшими лошадьми. Ветер рвал одежду с бегущих. Земля то проваливалась, то вставала дыбом, и его, как на волнах, качало и швыряло на этой обезумевшей земле, за которую он, срывая ногти, пытался цепляться.

Сквозь замутившую небо пыль плоским мутно-красным диском глядело солнце.

Внизу, покачиваясь, плыл дом — опрокинутая набок деревянная хибарка; с торчащих свай еще свисали клочья травы.