Мой Ангел - Мой Ангел

Взгляд молниеносно взметается вверх. Рот плотно прикрывается ладонью, и слезами наполняются глаза. Беззвучные крики глушат вырывающиеся наружу всхлипы. «Мне больше не больно» — ложь, которая перестала лечить. Я устала лгать всем и прежде всего самой себе. Мне не легче от слова совсем, лишь силы потихоньку покидают, и свет угасает в глазах. Ощущаю пустоту и вижу темноту.

Даю волю своим эмоциям. Им необходимо выйти. Там, внутри им становится безумно тесно. Они душат меня изнутри, припирая сердце к стене и безжалостно сдавливая его ещё больнее.

— Жаль, что ты всё это видишь, мам…Твоя девочка не смогла быть сильной.

Вряд ли мне когда-то удастся построить счастье там, где его не может быть. Никогда искусственной неровности не приобрести природной красоты. Она либо есть, либо её нет. Вот и моё счастье вдали от меня.

— Дочка, ты в порядке? — Дядя Гена по родному кладёт руку на моё плечо. Как же он вовремя очутился позади меня. Сейчас почувствовать чьё-то тепло для меня не менее жизненно важно, чем дышать воздухом. И я мягко прижимаюсь к его руке своей влажной щекой, умоляюще прося его остаться.

— Пожалуйста, не заставляйте меня лгать.

Разве может быть человек в порядке тогда, когда в этом мире ему одному придётся жить с горькой правдой, когда его идеальный мир рухнул всего-навсего от пяти несчастных слов, когда до твоего счастья рукой подать, но ты не вправе к нему прикоснуться. Ведь только ты виновница всего, что в этой чёртовой вещице под названием жизнь произошло, и потому лишь тебе с этим жить.

С той безмятежностью, с которой рука дяди Гены покоилась на мне, я медленно сливалась воедино. И моё сердце нашло в этом моменте для себя покой.

Так, молча, в тишине мы вдвоём простояли больше десяти минут. А после убедившись, что мне полегчало, он ушёл, оставив меня с ней наедине.

Я подхожу ближе к могиле и присаживаюсь на корточки. Никаких удобств помимо своих ног здесь не найдется. Устанавливать беседку, ставить стол и скамейку я себе запретила. Дядя Гена правильно подметил, сказав, что я здесь стала реже появляться, но отнюдь не из-за работы. Просто спустя время со дня её смерти, я поняла — сколько бы я здесь не сидела, сколько бы слёз не пролила, сколько бы ей приятных слов не наговорила, она больше ко мне не вернётся, а останется глядеть на меня с высока материнскими пропитанными любовью глазами.

Рукой провожу по мраморной плите, словно гладя её по волосам. Так, как она делала мне, каждый раз, когда я приходила и ложилась к ней на коленки. Ей многое было знакомо из того, что чувствовала я. Все мои ливневые ночи она провела вместе со мной бок о бок, приняв на себе часть грозовых ударов. Она безоговорочно разделяла со мной мою боль, будто иначе и не могла.

Три года назад, в ту ночь, когда я пришла в себя, в маминых глазах я не увидела осуждения. Как не увидела его и потом. Однажды на мой вопрос «Почему?», она ответила предельно ясно: «Я дважды это пережила. Во второй раз всегда легче, чем в первый».

Я была по отношению к матери не справедлива, ровным счётом, как и отец. Однако мне повезло больше, нежели ему: Я услышала мамино признание. Оно помогло взглянуть на свою прожитую жизнь под другим углом и найти объяснения её поступкам. В них всегда говорила безграничная любовь. Но воспринимались они нами, как преграды на пути к нашим мечтам. Мы оба переступали через её любовь, а она сумела её в себе сберечь.

Порой быть любящими трудно: надо вовремя понять, когда нужно подойти обнять, поцеловать, промолчать или просто уйти.

Случайно в моменте поглаживания могильной плиты я коснулась ярко-красного лепестка одной из сотни дюжин роз, оставленных им. Моё сердце пронзили воспоминания о том страшном дне и о том, как он последний раз держал меня в своих объятиях. Мне никогда не забыть тех глаз, наполненных одновременно ужасом и любовью.

— Если бы я только могла вернуть всё вспять, …