Протопоп Аввакум и начало Раскола - Паскаль Пьер (1938)

Поп Петр обосновался в Григорове, по обычаю того времени, со всеми своими домочадцами, с младшими братьями, племянниками, слугами и их женами. У него были и другие дети мужского пола, девочки в счет не шли, о них в актах гражданского состояния не упоминалось никогда; сыновья же были Козма, Герасим, еще один и, наконец, Евфимий[278]. О жиз ни Петра, его характере, его отцовских и пастырских добродетелях мы не знаем ничего определенного; сын говорит о нем только один раз и говорит, уничтожая его одной ужасной фразой: он предавался пьянству. Это безусловно суровый приговор, без всякого снисхождения. Мы могли бы заключить из этого, что молодой Аввакум ничем не был обязан своему отцу, хотя, наоборот, может быть, именно ему-то он и был многим обязан: некоторые отцовские отрицательные чувства, которые позднее, в результате размышлений претворились в принципы его поступков, руководили им в его жизни и сделали его таким, каким он стал.

Эти простые слова «Он предавался пьянству»[279] очень характерны. Серьезный историк русской церкви в мемуарах, опубликованных посмертно, оставил нам поразительную картину нравов сельского духовенства Костромского края в первой половине прошлого столетия: попойки по случаю государственных праздников, попойки по случаю престольных праздников, попойки по случаю свадеб и похорон, попойки, чтобы умилостивить старосту, сцены уморительные, скандальные, ссоры, драки, пьяные священники, которых колотили их жены, мертвецки пьяные дьяконы, брошенные на розвальни, с которых они падали прямо на снег и где они умирали, как животные. Голубинский видел все это у своего отца и в его окружении[280]. Очень вероятно, что картины, свидетелем которых он был, были не менее отвратительны. К несчастью, Григорово было одним из 21 селения Нижегородского уезда, где работал с давних лет царский шинок. Отданный в аренду какому-то местному предпринимателю, этот шинок приносил казне ежегодно доход в 23 рубля, немалая сумма по тому времени. Затем он был переуступлен местному помещику[281], который, конечно, тоже не давал ему приходить в упадок. Таким образом, искушение было рядом. При некоторых обстоятельствах оно было непреодолимо.

Церковь состояла из 3-х частей: алтаря, который отделялся иконостасом; церкви в собственном смысле этого слова; трапезной, отделенной от церкви перегородкой, с которой она сообщалась посредством одной или нескольких дверей. Эта часть была более обширной, чем две другие, взятые вместе. Она была и более уютной, так как отапливалась зимой, в ней стояли скамьи и столы. Несмотря на то, что она составляла одно целое со всем зданием и в ней также были образа, она была менее почитаема. В ней находились женщины, пришедшие, чтобы присутствовать на богослужении. В особенности же эта часть служила своего рода центром для общины. Там происходили всякого рода собрания, в частности, чтобы избрать должностных лиц местного самоуправления; здесь они приносили присягу перед иконами, помещение служило и для того, чтобы выслушивать их отчеты, чтобы распределять между дворами разные повинности, чтобы составлять челобитные, решать вопросы о расходах общины. Там хранилась касса и документы. Неисправных плательщиков держали тут же, закованными в кандалах. Верующие, приходившие издалека, могли там ночевать. Туда можно было уединиться во время службы. И, наконец, там же устраивали пирушки. Все служило предлогом для общинных кутежей, якобы обрядовых: празднование святых, начало и конец работ, поминки по умершим. В эти дни приносили бочки с водкой, с пивом или медом, их вкатывали в самую трапезную, перед образом данного святого или праздника, и там священник их благословлял. Затем, в нескольких шагах от алтаря начиналась оргия. Священник пировал со своей паствой. Если бы он вздумал протестовать, его не преминули бы призвать к порядку. «Еще что за новости. Мы и получше тебя знавали; они и не думали нас упрекать, а пили с нами»[282].