Танцующие на каблуках - Юлия Ивлиева (2022)

Ромик копался в папках. Он что-то выписывал на листочек, по-детски слюнявя ручку, словно карандаш, отчего губы давно посинели, что-то наговаривал басистым шёпотом на диктофон. Он прятался за активной работой, за деятельным сознанием, как за ширмой, сквозь которую не проникало унылое настроение шефа. Хуже уныния Егеря не было ничего. Уж лучше бы метал молнии и ругательства, крушил мебель и предметы интерьера. Но выпало депрессивное смирение. Явление редкое. Лучшим решением было бы убежать, как Вероника, но Ромик прозевал момент и теперь отгораживался папками, суетливой деятельностью и просто плотно сжатыми губами. Перетерпеть.

Шеф отправлялся в СИЗО. Никто из его коллег не знал точно, почему заведение для осужденных за преступления отзывалось таким выморенным психологическим состоянием у Егеря. Но они могли только поддержать, сделав вид, что ничего не происходит.

Ромик бросил на закрывшуюся за шефом дверь обеспокоенный взгляд и посочувствовал Сереге. На того ложится основная нагрузка.

Серега не обладал сложно организованной натурой и не подозревал о доставшейся ему участи. В независимости от настроений шефа он считал своей обязанностью заботиться, обеспечивать уют и комфорт во время езды, а для психологической поддержки возил в бардачке фляжечку с коньячком. Закуски вот только не было. По такой жаре даже сальцо расплавится и сдохнет, о каких-либо кулинарных изысках и вовсе речь не шла. Поэтому Серега обрадовался, получив команду заехать за какой-нибудь едой. Теперь закусить будет чем. А про тюрьму он уже знал. Ну, тюрьма и тюрьма. Чего тут переживать-то?

Егерь уже бывал в СИЗО 452. Давно, лет пять назад. Угнетающее примитивное серое строение, обмотанное, словно кругами ада, колючей проволокой, шипами и поводками овчарок. Ненависть, злоба и обреченность, как бетонные плиты ложились на плечи, едва машина проезжала первый КПП. И вывозил ты оттуда эти же злобу, ненависть и обреченность и потом долго, по камушку, стряхивал с себя.

По отчетам, которые им регулярно выдавали на планерках, он смутно припоминал, что там провели ремонт, большую часть охраны заменили какой-то автоматической системой, камеры сделали малочисленными и еще что-то, он уже не помнил. Не так уж и важно. Он не сомневался, что никаким ремонтом, никакими автоматическими системами не прикрыть ярость и безнадегу, что прочно засели в этом заведении.

Отчего Егеря так выносила тюрьма, почему так коробила и пугала, он точно не знал. Многие следователи спокойно переносят подобные визиты. Ну да, приятного мало, но не в обморок же падать? Егерь деревенел, окружал себя оболочкой непроницаемого кокона и стоял на страже каждого миллиметра этих границ, чтобы ничего не просочилось.

Он воспринимал тюрьму, как конечную точку, как итог работы их системы. Его работы. Она клеймила недостойностью нахождения в обществе, ставила штампик изоляции.

Егерь подстерегал, доказывал и ловил, чтобы отделить преступника от нормальных людей. И он осознавал, предполагал, нет, знал наверняка, что грань, деление на преступников и честных граждан условная. Все может сложиться иначе, стоит только по-другому провести черту. Егерь, как никто, знал, что возможность оказаться там есть у каждого, вообще у каждого. Он и сам ходил под следствием, даже под двумя, и оба за причинение тяжелых увечий. Возможность присмотреть камеру и себе. Впрочем, надолго она ему не понадобится.

От подобных дурацких мыслей по спине бегали мурашки размером с крысу.

Егерь не любил есть в машине. Серега еще больше не любил, когда едят в его стерильной и вылизанной машине, но они с каким-то остервенением заглотили по целой пицце и еще по коробке с лапшой плюс тройной наполнитель. Как сообщники молча и спешно уничтожали еду, будто готовились к какому-то изматывающему испытанию, которое отнимет у них массу сил.