Доверься мне - Кристен Каллихан

— Это было… ладно, это было дерьмово, — признаю я с болезненным смешком. — Но я пережила.

— Конечно, ты это сделала. Ты — крутышка, Стелла-Кнопка.

Фыркнув, я отстраняюсь, и он отпускает меня, сдвигаясь немного, пока мы оба снова не оказываемся удобно лежащими бок о бок. Душ и это уродливое путешествие по дорожке воспоминаний утомили, и мои глаза закрываются.

Джон, кажется, понимает, что мне нужен перерыв, потому что начинает петь, его голос мягкий и низкий. Звук прокатывается по мне, как нежная рука, и что-то внутри со вздохом успокаивается. Мне никогда раньше не пели. Я, вероятно, возненавидела бы, окажись на его месте кто-то другой, или мысленно отпускала бы шутки о том, как это паршиво. Но Джон — это не просто кто-то. Его голос — это его душа. Я впитываю красоту этого голоса и позволяю ему вести меня туда, куда он хочет.

Рукой снова скольжу под его рубашку в поисках упругой кожи. Мужчина льнет к прикосновению, зарывая пальцы в мои волосы.

В его руках я чувствую безопасность и защищенность, словно здесь мой дом. Однако тихий голосок в голове сомневается, не является ли это странным сном. Джон обожаем миллионами, люди платят, чтобы услышать его голос, а он поет для меня. Как мы пришли к этому?

Я плыву по течению, прислушиваясь к горько-сладкому ритму, когда он начинает петь «Уснувшие» группы The Smiths.

— А разве эта песня не о самоубийстве? — спрашиваю, не подумав.

Джон замолкает, и я ощущаю, как напрягается его пресс.

— Да? — Выходит как вопрос, почти извиняющийся и немного осторожный, словно он ожидает нравоучений. — Или просто о смерти. Тяжело сказать, когда речь идет о Моррисси.

— Он довольно бодрый парень, — бормочу, думая о солисте The Smiths, который известен своей плаксивостью в радостный день.

Из груди Джона вырывается низкий смех.

— Ты знаешь о The Smiths?

— «Я человек» — одна из моих любимых песен. — Я провожу рукой по его боку. — В пятнадцать, когда была погружена в подростковую тревожность, слушала ее по кругу.

— Правда, что ли? — Его голос хриплый и нежный. — Что тревожило тебя, Кнопка?

Дергаю плечом.

— Меня никогда не целовали. Никогда не приглашали на свидание.

Мышцы на его животе напрягаются.

— Как это возможно? Ты чертовски симпатичная.

— Эх, я была рыжей, с веснушками, круглым лицом и в то время полностью плоской в районе груди. Полагаю, это не то, что искали парни из моего класса.

Джон проводит ладонью вверх по моей руке.

— Мальчишки-подростки идиоты. У меня по умолчанию был один критерий в отношении девушек: легко завалить.

— Миленько.

— Эй, я же сказал, что мы были идиотами.

— Так ты говоришь, что твои стандарты изменились?

— Ах…

— Может, просто начни снова петь, — посоветовала я.

Он коснулся губами моей макушки.

— Это ты прервала тихую красоту моего пения о медленном погружении в неизбежную смерть, пока друзья смотрят на это и плачут.

Закрывая глаза, я глажу пальцем его кожу.

— Ты знаешь, что у тебя немного извращенное чувство юмора?

Я почти могу почувствовать его улыбку.

— Парни считают это чертовски раздражающим.

— Ты был таким же до… — Я неловко замолкаю.

От вздоха его грудь поднимается и опускается.

— Ага. Мрачный юмор висельника и недостаток соответствующей социальной тактичности.

Звучит так, будто он цитирует мистера Скотта.

— Я знала. — С улыбкой поворачиваю голову к его теплу. От него пахнет моим лимонно-медовым мылом, которым Джон мыл руки; под ним прячется отчетливый оттенок сандалового дерева, который может быть его дезодорантом. Ничего особенного, правда, но я бы с радостью прижалась носом к его коже и вдыхала в течение нескольких дней. По правде говоря, простое пребывание рядом с ним делает меня счастливой. — Никогда не меняйся, Джон. Обещай мне это.

Он молчит секунду, его рука лежит на моей макушке.

— Обещаю.