Заговор «Аквитания» - Ладлэм Роберт (2006)

И опять– таки, не так уж много художников имеют дом на берегу морского залива с пристроенной к нему мастерской двадцать на двадцать футов, с застекленными дверями и таким же потолком. Остальная часть этого своеобразного, но запущенного дома на северном берегу Кейп-Энн не очень-то использовалась. В его архитектуре смешались различные стили прибрежных построек: множество тяжелых деревянных завитушек, выцветшие резные балконные перила и огромные, выходящие на залив окна, ими приятно любоваться снаружи, в них приятно смотреть на водную гладь, но в эти окна отчаянно дуло зимой, когда с океана неслись пронзительные ветры. Не помогали ни замазка, ни заклейка окон -природа взимала плату с тех, кто любовался ее прелестями.

Именно о таком доме мечтала Валери много лет назад, когда, закончив школу изящных искусств в Париже, она бросилась на покорение артистического мира Нью-Йорка, через Гринвич-Виллидж и Вудсток [44] , и столкнулась с суровой реальностью. Материальное положение обеспечивало ей хоть и небогатое, но вполне сносное существование, пока она три года училась в колледже и еще два – в Париже. Отец ее был неплохим художником-любителем, который всегда жаловался, что ему не хватило смелости целиком и полностью посвятить себя искусству, окончательно порвав с архитектурой. Именно поэтому он и морально и материально поддерживал единственную дочь, жил ее успехами и всячески одобрял избранный ею путь. А ее мать – женщина с сумасшедшинкой, вечно чем-то увлеченная, всегда и все поддерживающая – делала ужасные фотокопии ее ранних, незрелых работ и посылала их сестре и кузинам в Германию, сопровождая пространными письмами с бесстыдной ложью о музеях и картинных галереях, якобы приобретавших эти шедевры по баснословным ценам.

“Сумасшедшая берлинка, – любовно называл ее отец, так и не избавившийся от сильного галльского акцента. – Посмотрели бы вы на нее во время войны! Мы боялись ее до смерти! Так и думали, что однажды ночью она заявится в штаб с пьяным Геббельсом или обкуренным Герингом в связке и спросит, не нужен ли нам Гитлер”.

Отец ее был связным “Свободной Франции” между союзниками и немецким подпольем Берлина. Француз до мозга костей, парижанин, говорящий по-немецки, был заброшен в Шарлоттенберг, откуда координировалась деятельность берлинского подполья. Позднее он часто говорил, что улаживать дела с экспансивной и одержимой безумными идеями “фройляйн” было труднее, чем скрываться от нацистов. И все-таки через два месяца после окончания войны они поженились. В Берлине. Их семьи не общались друг с другом. Ее мать любила говорить: “У нас два маленьких оркестра. Один играет прекрасный венский шницель, другой – белый соус из оленьего помета”.

Сыграла ли какую-нибудь роль эта неприязнь между семьями – они никогда не говорили, но парижанин и берлинка эмигрировали в Сент-Луис, штат Миссури, Соединенные Штаты Америки, где у берлинки оказались дальние родственники.

И снова – жестокая реальность. Испуганный, в слезах, отец прилетел в Нью-Йорк и открыл Валери ужасную правду. Его любимая сумасшедшая берлинка уже много лет неизлечимо больна. У нее рак, и нет никаких надежд на выздоровление. Он истратил буквально все свои деньги, включая и стоимость заложенного и перезаложенного дома на Беллфонтейн, чтобы продлить ей жизнь. Даже возил ее в клинику в Мехико. Все напрасно. Ему оставалось только рыдать, и рыдал он, конечно, не о понесенных денежных потерях. А она могла только поддержать отца и спросить, почему он не сказал ей об этом раньше.

“Это была не твоя битва, дорогая, – ответил он. – Это была наша битва. Так уж повелось со времен Берлина. Мы всегда боролись вместе. И сейчас тоже”.

Мать умерла через шесть дней после этого разговора, а еще через шесть месяцев отец ее закурил любимую сигарету “Галуаз” на покрытой полотняным тентом террасе и уснул, чтобы никогда не проснуться.