Кентерберийские рассказы - Джеффри Чосер (1988)

Что если, мол, тиран всех прочих выше

И может он законом пренебречь

И целый город для забавы сжечь

Или стереть с лица земли народец, -

Тогда он, значит, вождь и полководец;

Лишь от разбойника поменьше зла, [269] -

Ведь шайка у разбойника мала, -

Но Каина на нем лежит печать:

Он для людей – отверженец и тать.

Мне книжная ученость не пристала,

Я не хочу, чтоб речь моя блистала

Цитатами, вернусь скорее вспять,

Чтоб попросту рассказ мой продолжать.

Ну, Фебова жена дружка позвала

И долго страсть в постели утоляла.

Ворона в клетке видела все это

И, Фебу верная, была задета.

Он изумлен был песенкой такой:

Она закаркала: «У-крал! У-крал! У-крал!»

«Я от тебя такого не слыхал, -

Феб удивился. – Ты ж умела петь.

Так отчего ж ты стала так хрипеть?

Ведь прежде ты певала так приятно.

Что значит этот возглас троекратный?»

И Фебу тут ворона так сказала:

«Не зря я столь зловеще распевала.

О Феб! Твоей не ценят красоты,

Учтивости, душевной чистоты,

Твоих забот и твоего таланта,

Того, что ты бесценней адаманта.

Мерзавец низкий честь твою украл

И в грязь ее кощунственно втоптал.

Он, этот червь в сравнении с тобою,

Бесчестил ложе здесь с твоей женою».

Чего ж вам больше? Фебу все сказала

И грубыми словами описала

Все в точности, как совершалось зло

И от кого оно произошло.

И отшатнулся Феб, и помертвел он,

И боль ужасная пронзила тело,

И в приступе невыразимых мук

Он взял стрелу, согнул могучий лук

И наповал жену свою убил,

Которую без памяти любил.

Так сделал он. Ну, что еще сказать?

Червь сожалений стал его глодать,

Кифару, лютню, арфу, псалтирьон [270]

Разбив, свой лук сломал и стрелы он.

Потом, к своей вороне обратись,

Сказал с презрением: «Послушай, мразь,

В твоих речах змеиный яд разлит.

Убита не жена, а я убит.

Увы! Что сделал я? И нет возврата.

За тяжкий грех тягчайшая расплата.

Подруга верная тяжелых дней,

Жена моя, жемчужина ночей,

Что мне всегда так сладостно светила, -

Не может быть, чтоб ты мне изменила!

Теперь лежишь, бескровна, холодна,

Злосчастная, невинная жена.

Рука проклятая, как ты решилась?

Как мысль в мозгу змеею угнездилась?

Поспешный гнев, разящий наповал!

О, подозрений горестных фиал!

Едва его доверчиво испил я,

Как существо чистейшее убил я.

Где был рассудок и сужденье где?

Когда клевещет мстительный злодей,

Возможно ль без улики непреложной

Вине поверить явно невозможной?

Да не разит виновного стрела,

Коль не докажут достоверность зла.

И зло великое ты совершаешь,

Когда с возмездием столь поспешаешь,

Как я, злосчастный, ныне поспешил.

Слепящий гнев, скольких он погубил.

Увы! Что жизнь теперь мне? Умираю!»

И, обратись к вороне: «Знаю, знаю,

Чем наказать тебя за клевету,

Была бела ты, как жасмин в цвету,

И пела ты всех соловьев звончей,

И речь твоя журчала, как ручей.

Отныне ты всего навек лишилась:

В последний раз в словах твоих струилась

Отрава, коей корень сатана.

Как сажа, будешь ты теперь черна,

Нахохлившись, людское сердце хмуря,

Ты каркать будешь, если дождь иль буря

Приблизится. Ты и твое потомство

Поплатитесь навек за вероломство».

И он схватил завистливую птицу,

Вмиг перья ощипал, и, как черницу,

Он в рясу черную ее одел,

И отнял речи дар, и повелел,

Чтобы не пела никогда отныне,

Кичась пред птицами в своей гордыне.

И вышвырнул ревнивицу за дверь,

Чтоб презирал ворону всякий зверь,

Как верную служанку сатаны.