Темная игра смерти - Дэн Симмонс (1989)

– Нет, – сказал Сол. – Ты безнадежное жалкое создание, которое никогда не поймет основ человеческой морали и того, что заложено в слове «любовь». Но я хочу, чтобы ты знал, оберст. Как и весь Израиль, я понял, что существует и другая мораль, которая требует жертвоприношений и власти над людьми, и что мы никогда больше не преклоним головы перед такими, как ты, и теми, кто вам служит. К этому взывают сотни поколений невинных жертв. И выбора здесь нет.

Оберст печально покачал головой.

– Ты так ничему и не научился, – вздохнул он. – Ты так же сентиментально глуп, как и твои недоразвитые сородичи, которые послушно шли в печи, улыбаясь и дергая себя за пейсы, и уговаривали своих умственно отсталых детей следовать за собой. Вы – безнадежная нация, и единственное преступление фюрера в том, что он не достиг своей цели по полному вашему истреблению. И все же, когда я убью тебя, пешка, я сделаю это не из личных соображений. Ты хорошо послужил, но ты слишком непредсказуем. И эта непредсказуемость не согласуется с моими дальнейшими планами.

– Когда я убью тебя, – сказал Сол, – то сделаю это исключительно из личных соображений. – И он шагнул к немцу.

– Ты умрешь сейчас, – объявил оберст. – Прощай, еврей.

Сол ощутил сильнейший мозговой удар, пронзивший его до основания позвоночника. Столь мощный и непреодолимый, словно тело его насадили на стальной прут. В то же мгновение его собственное сознание отделилось от него, и где-то в мозгу пробудился тета-ритм, запуская фазу быстрого сна, превращающую его в лунатика, в ходячий труп, неспособный контролировать собственные действия.

Но даже несмотря на то, что сознание его было отброшено на темные задворки мозга, Сол продолжал ощущать внутри присутствие оберста – столь же острое и болезненное, как первый раздирающий легкие вдох ядовитого газа. Прежде чем произошло разделение его сознания, он успел отметить изумление немца, ибо включение фазы быстрого сна запустило поток воспоминаний и впечатлений, гипнотически внедренных в подсознание Сола и теперь взрывавшихся, как мины на поле озимой пшеницы.

Проникнув в мозг Соломона Ласки, Вилли фон Борхерт внезапно столкнулся с другой личностью – хрупкой, искусственно созданной и облекающей тонкие нервные центры в жалкую оболочку из фольги, претендующую на звание истинных доспехов. Он в своей практике встречался с чем-то подобным лишь однажды, когда в 1941 году со своей айнзацгруппой ликвидировал несколько сотен пациентов литовской психиатрической клиники. От скуки, за несколько секунд до того, как пуля солдата СС лишила жизни безнадежного шизофреника, Вилли проскользнул в его мозг. Тогда его тоже удивила вторая личность, присутствующая в сознании, но справиться с ней оказалось не сложнее, чем с первой. Он был уверен, что и в данном случае не возникнет никаких проблем. Немец снисходительно улыбнулся этим жалким потугам еврея удивить его и, прежде чем уничтожить безнадежное творение Сола, несколько секунд помедлил, смакуя его.

Двадцатитрехлетняя Мала Каган несет в печь крематория в Аушвице свою четырехмесячную дочь Эдек, сжимая в правом кулаке лезвие бритвы, которое прятала все эти месяцы. Офицер СС врывается в толпу обнаженных, медленно передвигающихся женщин. «Что у тебя в руке, сука? Отдай мне». Сунув ребенка своей сестре, Мала поворачивается к эсэсовцу и открывает ладонь. «Получи!» – кричит она и взмахивает лезвием. Офицер вскрикивает и отскакивает назад, закрыв лицо руками, кровь сочится между пальцев. Дюжина эсэсовцев поднимают свои автоматы, когда Мала с бритвой в руке делает шаг им навстречу. «Жизнь!» – кричит она, и все двенадцать автоматчиков стреляют одновременно.

Сол уловил ухмылку оберста и непроизнесенный вопрос: «К чему запугивать меня призраками, пешка?» Тридцать часов потратил он, чтобы с помощью самогипноза воспроизвести последнюю минуту жизни Малы Каган. Но оберст в одну секунду разрушил этот образ, смел его с такой легкостью, с какой сметают паутину в кладовке.