– «Мир вверх тормашками, или Женщины правят»[10], – ответил он. Выхватил пирожок у мамы из рук и, сунув себе в рот, засмеялся, пока не подавился крошками. Наверное, он думал как раз о том, что у самой мамы в голове все вверх тормашками.

Мама любила брата больше, чем он того заслуживал.

Джульетта пришла к нам в гости в день представления, чтобы одолжить мне платье. Она была чуть полнее, чем я, но эту проблему легко было решить, затянув платье потуже. И она знала, что мне всегда нравилось это платье. Шелковое, цвета полыни, расшитое золотыми стрекозами. Золотая нить спускалась петлями, словно изображая насекомых в полете.

– Мне не стоило бы помогать тебе выглядеть сегодня настоящей красавицей, – сказала она, когда закончила затягивать корсет. Платье все еще источало ее сладкий запах – как цвет апельсинового дерева.

Она достала из кармана миниатюрную шкатулку для драгоценностей.

– Закрой глаза и протяни руку. – Она вложила мне в ладонь какую-то безделушку.

Я открыла глаза. Там лежало шесть стрекоз – заколки для волос под платье.

– Ой! Какая красота! – воскликнула я. – Украсишь ими прическу?

Джульетта жестом велела мне сесть перед зеркалом. Она украсила стрекозами – светло-розовыми, желтыми и зелеными – мою прическу. И они засияли у меня в волосах. Я ощущала ее нежность, искреннюю любовь ко мне.

– Ты уверена, что Пьетрантонио не бросит тебя там среди ночи? – спросила она. – Не выпускай его из виду.

– Не волнуйся! Не выпущу! – заверила я.

Мы обе играли в игру, и обе об этом прекрасно знали. Мы понимали, что Пьетрантонио не из тех братьев, которые будут беречь чью-то репутацию.

– Будь осторожна, cara[11], – сказала она, осматривая меня в зеркале.

Я встала и обняла ее.

– Что я сказала тебе? – спросила я, беря ее за обе руки.

– Что с тобой все будет отлично?

– Вот именно!

Она встревоженно взглянула на меня и сжимала мои руки, пока я наконец-то их не отпустила.

* * *

Около полуночи мы с Пьетрантонио вышли из дома и отправились в плавание по Большому каналу. Я надела в каюте гондолы простую черную кожаную маску. Пара стеклянных стрекоз упала с моих волос на бархатное сиденье. Я подхватила их и приколола назад. Они казались живыми созданиями, порхающими в ночи.

Я открыла ставни, чтобы полюбоваться окрестностями. На улице было тепло, и все вышли на балконы, наблюдать за парадом лодок на Большом канале. На балюстрадах были развешаны шелковые стяги и ковры. Наш гондольер запел «Если ты меня любишь» («Но если ты думаешь, что я должна любить одного тебя…»), а дальше его песню подхватил кто-то из темноты канала («Пастух, ты наверняка себя обманываешь…»). Настроение у меня было хорошее, и я стала тоже подпевать.

– Останови здесь! – велел Пьетрантонио гондольеру.

– Ты что задумал? – повернулась я к брату. – Мы где?

– У Ридотто, – ответил он.

– Ты… выходишь здесь, чтобы поиграть в карты? – удивилась я. – Со мной в оперу ты не едешь?

Он похлопал по кошельку с монетами, который лежал у него в кармане бриджей.

– О нет! Джакомо заплатил мне немало, чтобы я отослал тебя к нему одну. – Он оставил меня в каюте и выпрыгнул на мокрый тротуар.

Вот, значит, как… меня купили на ночь. Я почувствовала себя куртизанкой. Но в то же самое время я ощутила себя удивительно ценной. Желанной.

– А как же я вернусь домой? – крикнула я вслед брату через открытое окно, неожиданно вспомнив о главном.

– Ах да! – крикнул Пьетрантонио в ответ. – Я сказал маме, что потерял ключи. Она обещала оставить дверь со стороны канала открытой. – Он театрально мне поклонился и зашагал прочь.

Вот уж балабол! Гондольер посмотрел на меня, ожидая приказа.

– В театр Сан-Самуэль, – велела я. – Voga![12]