Портрет с пулей в челюсти и другие истории - Ханна Кралль (2008)

В одном из вагонов переполненного советского поезда она увидела женщину в меховой шубе. Под шубой женщина была совершенно голая; к груди прижимала мертвого ребенка. Протянув ребенка матери Вальтера, она сказала: “Похороните где-нибудь, хоть у насыпи”. Мать Вальтера попятилась и опрометью кинулась к своим детям. Кажется, какие-то люди взяли трупик и похоронили на кладбище, как полагается, хотя женщина повторяла: “Где-нибудь, хоть у насыпи”. Мать Вальтера примчалась домой, крикнула: “Мы отсюда не уедем!” Не снимая платка, достала из подпола остатки самогона и побежала к пану Липскому, который, правда, был довоенным солтысом[3], но умел договариваться с новыми властями.

История Гретхен – заключает Вальтер – могла быть похожей. Переполненные вагоны, голод, мороз – и решение оставить больного ребенка у добрых людей. Решение, продиктованное любовью и отчаянием.

5.

Ей бы очень хотелось именно так думать о пани Гретхен. Что та не могла взять ее с собой. Что был голод, мороз…

6.

Восемнадцать лет она жила в безмятежной уверенности, что ее родители – переселенцы из-за Буга.

Однажды местный поэт, который работал на молокозаводе и читал ей свои стихи, сказал: “А знаешь, ты вовсе не их дочка”.

В те годы в Польше много было беззаботных местных поэтов, любивших не очень красивых девушек и стихи Стахуры[4], и она решила, что это выдумка поэта, зачем-то понадобившаяся ему для своих сочинений. Но на всякий случай спросила у матери: “Правда, что…” – а мать заплакала и сказала: “Гретхен… Ее звали Гретхен…”

Она не задала больше ни одного вопроса – ни тогда, ни позже. Возможно, пощадила мать, а может, по другим, не вполне ясным причинам. В ее жизни, впрочем, ничего не изменилось, разве что появилось ощущение какой-то недоговоренности. Все стало сомнительным, все могло быть чем-то иным, что-то иное означать и происходить совсем иначе.

Она бросила местного поэта.

Уехала из городка.

Закончила институт, вышла замуж и родила сына, которого назвала Игорем.

7.

Забугские родители не знали Гретхен – понятно было, что не от нее забугский отец принес домой сверток. Откуда принес, Тереса не знает, не спрашивала. Кто-то ему дал? Сам нашел? Может быть, сверток лежал у кого-то под дверью? Отец был почтальоном, ездил по деревням, ему могли сказать, что есть брошенный ребенок.

Может быть, это сказал пан Яцковский?

Пан Яцковский появился в жизни Тересы одновременно с пани Гретхен, когда ей было уже тридцать лет. Однажды забугская мать вызвала ее, сказав, что кто-то из Германии хочет с ними увидеться.

“Это Гретхен”, – сказала мать.

На следующий день в их городок на немецком автомобиле приехали две немецкие дамы, мать и дочь, обе элегантные, худощавые, с подкрашенными глазами, и старшая быстрым энергичным шагом подошла к забугской матери, медлительной, тучной и ненакрашенной. Что-то сказала. Grüss Gott, zweite Mutter. Они догадались, что́ это значит. “Здравствуй, вторая мать”. Дальше уже ничего не понимали. Все четверо стояли и смотрели друг на дружку, вернее, не четверо, а трое, потому что она старалась на немецких дам не глядеть. Вдруг пани Гретхен посмотрела на нее и улыбнулась. И тут-то она уловила в серо-зеленых глазах пани Гретхен что-то знакомое, что ей в жизни уже доводилось видеть.

На следующий день она поехала к людям, у которых остановились немецкие дамы; было это в деревне, неподалеку от городка.

Посреди залы стоял большой круглый стол, за столом сидели гости и пели немецкие песни.

Ее посадили между пани Гретхен и худой женщиной с морщинистым лицом, черными глазами и длинными темными волосами, заплетенными в косу. Ей сказали, что женщина с косой – акушерка, и она догадалась, что много лет назад та помогала пани Гретхен рожать дочек.

Людям за столом было весело, и они пели все громче.

Пани Гретхен ей что-то сказала, но она не поняла что́, поскольку было шумно, да и говорила пани Гретхен по-немецки.