Залив Голуэй - Мэри Пэт Келли (2009)

Но наверху, в Рахуне, отчуждение продолжалось. Фермерам отец Джилли был необходим, чтобы замолвить за них слово и перед Господом, и перед сборщиками ренты. Большинство из них были запуганы. Тем не менее для нас с Майклом этот бойкот, который должен был стать величайшим наказанием, обернулся величайшей радостью. В такой изоляции мы с ним узнали друг друга так, как не получилось бы никогда, если бы вокруг текла обычная деревенская жизнь. За январь и февраль, с их длинными ночами, когда плохая погода удерживала нас в хижине, а соседи оставили нас в полном покое, мы с Майклом стали единым целым. Без страха, что к нашему дому принесет какого-нибудь гостя, который с порога начнет кричать: «Благослови вас всех Господь!», мы часами занимались любовью, поражаясь тому удовольствию, которое доставляли друг другу.

Мама утверждала, что не родившемуся еще малышу не повредит, если мы с Майклом вдруг захотим… В общем, если мы захотим. И мы хотели. Я всегда радовалась собственному здоровью. Ноги мои могли ходить и бегать, а руки — поднимать и носить. Я была очень рада, что так быстро забеременела, но потом все это… это блаженство… Трепет и возбуждение, которые я ощущала, когда Майкл ласкал меня, заставляли испытывать глубокую благодарность за то, что наши с ним тела способны так проявлять и получать любовь и что этому нам не нужно специально учиться. Мы позволяли себе быть легкомысленными и распущенными. Мы жили, словно на необитаемом острове, вдали от остального мира, когда беспечно подбрасывали в очаг куски торфа, готовили себе на ужин картошку и обходились совершенно без одежды, потому что в комнате было очень тепло. Майкл играл на волынке, а я сидела перед ним, скрестив ноги, на нашей постели, устроенной из сена, накрытого мягким одеялом, которое Майкл купил в Голуэй Сити. И звуки его музыки ласкали мою обнаженную кожу.

А как мы с ним разговаривали… Я привыкла к постоянному обмену репликами и шутками, принятыми в большой семье, когда все друг друга перебивают, фразы расщепляются, а мысли отделяются от смысла слов. Но мы с Майклом выслушивали друг друга, дожидаясь, пока каждый подберет правильные слова, чтобы сказать то, что не говорилось никогда прежде, чтобы придать словесную форму своим мечтам и страхам. Я и не подозревала, что была настолько беспокойной, — судя по всем этим «если» и «но», то и дело срывавшимся с моего языка. Майкл подтрунивал надо мной и дразнил меня этим. Мы проживем долгую и счастливую жизнь и умрем в один день в окружении высоких и крепких сыновей, красавиц-дочерей и целой стаи непоседливых внуков и правнуков. Наши кости будут лежать в одной могиле на барнском церковном кладбище, а души наши, соединившись уже навеки, будут парить над заливом Голуэй. И я верила ему, своему герою, который рядом со мной восстал против отца Джилли и всего остального мира, затем увел меня в это уединенное место, где оплакивал все, что у него отняли, а потом позволил мне заполнить пустоту в своей душе любовью.

Весна в том году наступила очень рано, и Майкл уже 1 февраля, в День Святой Бригитты, принес мне букетик подснежников — белых предвестников весны, которые расцветают на земле первыми.

— Они напоминают мне старушек в чепцах с оборками, которые говорят друг другу «Слава богу, зима уже проходит», — сказала я Майклу.

— И червяки тоже просыпаются, — сообщил мне Майкл. — Выползают из грязи, радуясь, как дети, и не знают, что очень скоро могут попасть под лезвие большой и грязной лопаты, которая разрубит их на куски.

Пришло время сева. Есть бойкот или нет бойкота, но землю все равно нужно вскопать, а камни с полей убрать, хотя сделать это самому было трудно. Майкл теперь уходил из дома с первыми лучами солнца, чтобы прощупывать и сдвигать пропитанную влагой землю. Он сделал каналы для отвода воды и выложил их галькой. Однако почва все равно оставалась мокрой и раскисшей.