Грачи. Тьма. Смерть.

Это пришлось бы Тони по душе.

Я с трудом сглотнула, желая очутиться где угодно, только не здесь; где угодно, только бы не стоять под дождем, дрожа от холода в позаимствованном черном костюме, мысленно прощаясь с мужчиной, которого я когда-то, как мне казалось, любила.

Бронвен стояла рядом со мной, на фоне темно-синего платья ее светлые волосы и кожа лица казались еще ярче. Ей было одиннадцать лет, высокая для своего возраста и поразительно красивая девочка. Она держала над нашими головами зонтик, тоненькие пальцы, сжимавшие рукоятку, побелели.

Невзирая на дождь, невзирая на взгляды и приглушенный шепот за нашей спиной, я была рада, что мы пришли. Кто бы что ни сказал, я знала, Тони был бы не против нашего присутствия здесь.

Гроб завис над могилой на надежных тросах, прикрепленных к стальной раме. На груду земли рядом, которая позднее заполнит яму, было наброшено покрывало из искусственной травы. Землю устилали громадные венки из белых лилий и алых антуриумов. Они выглядели дорого, и срезанные мною розы казались среди них неуместными.

Под дождем блестело все: латунные ручки гроба, гирлянды лилий, сгрудившиеся зонты. Блестела даже лысая голова священника, читавшего нараспев из Писания: «И будешь унижен, с земли будешь говорить, и глуха будет речь твоя из-под праха, и голос твой будет, как голос чревовещателя…»[1].

Дождь приглушал древние слова, произносившиеся с такой торжественностью, что, казалось, они идут из другого времени. Если бы они были правдой. Если бы Тони мог сейчас заговорить со мной, рассказать, что двигало им в последние, полные отчаяния дни.

Сверкнула молния, оглушительно грянул гром. Грачи снялись со своих мест и улетели.

Бронвен подвинулась поближе ко мне.

– Мам? – В ее голосе послышалась паника.

Блоки, державшие гроб на весу, пришли в движение. Длинный черный ящик начал опускаться. Я схватила Бронвен за руку, и мы прижались друг к другу.

– Все будет хорошо, Брон.

Я хотела ободрить ее, но каким образом все может снова быть хорошо?

В поисках поддержки я ухватилась за воспоминание: лицо Тони, каким я больше всего хотела его запомнить, – румяные щеки, черные волосы встрепаны, голубые, как сапфиры, глаза светятся, когда он смотрит на крохотный сверток – свою новорожденную дочь, которую держит на руках.

– Какая она красивая, – бормочет он. – Настолько красивая, что невозможно оторвать взгляд.

Бронвен потянула меня ближе к краю могилы, и вместе мы не отводили взгляда от гроба. Казалось невозможным, чтобы человек, который так любил жизнь, лежал теперь в этой болотистой земле под завесой дождя. Невозможным, что именно он из всех людей так легко сдался.

Бронвен поцеловала собранный ею для отца подарок и выпустила его из рук – он упал на крышку гроба. В свертке лежало ее письмо для него, пакетик его любимых лакричных конфет и шарф, связанный Бронвен к дню рождения отца. Я услышала шепот дочери, но дождь заглушил слова. Когда ее плечи задрожали, я поняла, что она сейчас заплачет, и сказала:

– Идем.

Мы повернулись и начали спускаться по склону к тому месту, где я поставила свою старенькую «Селику». Пока мы шли, к нам поворачивались головы, лица казались бледными на сером кладбищенском фоне.

Не обращая на них внимания, я на ходу обняла Бронвен за плечи. Рукав у нее промок, и сквозь ткань я ощутила холод тела. Девочке требовалось попасть домой, в кокон тепла и безопасности знакомой территории; ей сейчас были нужны суп с тостом, пижама, пушистые тапочки.

– Одри!

Я подняла глаза и от неожиданности отпустила Бронвен. Разом ослабела, во рту пересохло. Что за глупый страх? Я сделала вдох и обрела дар речи:

– Здравствуй, Кэрол.

Безупречное, словно вырезанное из мрамора лицо, прорывающееся во взгляде напряжение, волосы завязаны в узел на затылке. Я, как обычно, поразилась красоте этой женщины.