Марадентро - Васкес-Фигероа Альберто

Вокруг него и дальше, за пределами «магического пространства» (оно было обозначено четырьмя палками с перьями ястреба), куда не допускались непосвященные, сидели на корточках мужчины, женщины и дети. Они замерли почти так же неподвижно, как он сам, и ни на секунду не отводили взгляда от его рта, словно ожидая, что Омаоа вот-вот заговорит с ними через своего возлюбленного раба Этуко, шамана и предводителя семьи шоринотери, самой могущественной из племен яноами к северу от Сьерры-Пакараймы.

Они так и сидели всю ночь и большую часть дня, потому что, перед тем как лечь в гамак, шаман предупредил, что скоро случится чудо и они должны подготовиться к грядущим событиям душой и телом.

Беременные женщины и те, у которых были месячные, отошли от шабоно и увели за руку самых маленьких детей. Семейные очаги в большинстве своем уже догорали, потому что никто не поддерживал в них огонь, боясь отвлечь духов всех членов племени, которые, даже будучи мертвыми, собрались, чтобы посмотреть на чудеса, обещанные «пьяче».

В середине дня, когда солнечные лучи отразились от стен большого тепуя, издали господствовавшего над деревней, раздалось неясное бормотание, словно исходившее из глубины груди шамана, однако никто из присутствующих не признал в нем его голоса. Это был голос Ксанана, единственного из воинов, отправившихся на поиски Камахай-Минаре, который до сих пор не вернулся.

Это действительно был его голос, но даже самые близкие родственники были не в силах разобрать, что он говорит, потому что говорил он не на их языке, а произносил непонятные слова, которые больше походили на язык «разумных».

Тем не менее они так и сидели не шелохнувшись, словно завороженные столь необычным явлением, превосходившим все чудеса, которые Этуко творил до сих пор. Их внимание было настолько приковано к лежащему человеку, из уст которого с каждым разом все явственнее раздавался голос Ксанана, что они не замечали присутствия трех мужчин и двух женщин, пока те в смущении и некотором беспокойстве не остановились в самом центре шабоно.

Тогда они молча повернулись в сторону чужаков, и какое-то время, показавшееся всем бесконечным, дикари и «разумные» смотрели друг на друга. И те, и другие были, вероятно, одинаково напуганы и не понимали, что происходит. Пришельцы не находили объяснения удивительной церемонии, которую они прервали, а туземцы недоумевали, как те сумели проникнуть в самое сердце их жилища, и собаки при этом даже не залаяли.

Но тут взгляды индейцев остановились на Айзе, по толпе пролетел легкий гул, а шаман, раскрашенный под ягуара, начал медленно подниматься, словно ему стоило огромных усилий выйти из транса. Взяв самую длинную из палок, ограничивавших «магическое пространство», он важно выступил вперед и воткнул ее в землю перед девушкой, восклицая:

– Шори Камахай-Минаре! Шори Камахай-Минаре!

– Шори Камахай-Минаре! – хором повторили остальные туземцы и, поднявшись на ноги, начали постепенно придвигаться ближе, хотя из осторожности держались полукругом в трех метрах от группы чужаков.

– Что это значит? – спросила Аурелия, поворачиваясь к Золтану Каррасу. – Вы что-нибудь понимаете?

– Ничего, – ответил тот. – Однако они явно принимают вашу дочь за Камахай-Минаре.

– И что сейчас будет?

– Не имею представления. Им с одинаковым успехом может прийти в голову как поклоняться нам, так и пустить нас на бутерброды.

Однако не случилось ни того, ни другого, поскольку Этуко лишь махнул рукой, показывая дорогу. Индейцы поспешно расступились, и через боковую калитку, за которой начинался склон, а на нем растянулась ухоженная банановая плантация, шаман провел гостей на просторную круглую малоку, где было полным-полно самых разных цветов, фруктов и овощей.

– Тека Камахай-Минаре! – несколько раз повторил шаман, кланяясь, словно хозяин постоялого двора. – Тека Камахай-Минаре!