Бессмертники - Хлоя Бенджамин (2018)

Клара приподнимается, её руки обвивают Варину шею плотным кольцом.

– Пока, – шепчет она.

Варя и Дэниэл уходят, и вскоре небо вспыхивает багрянцем, потом – янтарём. Саймон зарывается лицом в Кларины волосы – пахнут дымом.

– Не уезжай, – просит он.

– Надо, Сай.

– Что тебя там ждёт хорошего?

– Кто знает… – Кларины глаза слезятся от усталости, из зрачков будто струится свет. – В этом-то всё и дело.

Они встают, сворачивают одеяла.

– Поехали со мной, – добавляет Клара, пристально глядя на Саймона.

Саймон смеётся:

– Да уж, поехали! Бросить школу, недоучившись два года? Мама меня убьёт!

– Удерёшь подальше – не достанет.

– Нет, нельзя мне.

Клара подходит к краю крыши, облокачивается на парапет. На ней синий пушистый свитер и обрезанные джинсы. Она смотрит куда-то в сторону, но Саймон чувствует, что сестра напряжена. Можно подумать, лишь прикинувшись безразличной, Клара может сказать:

– Махнём в Сан-Франциско.

У Саймона перехватывает дыхание.

– Не надо об этом.

Нагнувшись, он берёт под мышки обе подушки. Ростом он метр семьдесят два, как Шауль, стройный, ноги быстрые, крепкие. Пухлые красные губы и русые кудри, наследие далёкого предка-арийца; девчонки в классе вздыхают, но совсем не о той публике мечтает Саймон.

Вагины его никогда не привлекали: бездонные дыры, складки, как у капусты. Он жаждет схватки с равным, жаждет ощутить кипучий натиск члена, нани-заться во всю длину Знает об этом только Клара. Когда родители ложились спать, Саймон с Кларой вылезали в окно и спускались по пожарной лестнице на улицу; у Клары в сумочке из искусственной кожи лежал газовый баллончик. Они шли в “Ле Жардин”, где дискотеки вёл Бобби Гуттадаро, или ехали на метро на Двенадцатую Западную, где бывший цветочный магазин превратили в танцзал. Там Саймон и познакомился с танцором гоу-гоу, который рассказал ему про Сан-Франциско. Они сидели в саду на крыше, и танцор говорил, что там в городском совете есть гей и есть газета для геев, что геи могут занимать любые должности и сколько угодно заниматься сексом, ведь в Сан-Франциско нет законов против содомии. “Ты себе и представить не можешь”, – сказал танцор, и с тех пор Саймон только и делал, что представлял.

– А почему нет? – Клара оборачивается. – Мама, конечно, разозлится. Но я представляю, что за жизнь тебя здесь ждёт, Сай, – не пожелала бы тебе такого. Да ты и сам не желаешь. Мама мечтает, чтобы я училась дальше, но хватит с неё Дэнни и Ви. Она должна понять, что я не она. А ты не папа. Господи, ну какой из тебя портной? Тоже мне портной! – Она многозначительно умолкает, чтобы слово отложилось у него в сознании. – Неправильно это. И несправедливо. Так что назови мне хоть одну причину. Хоть одну вескую причину, почему тебе нельзя жить по-своему.

Едва он даёт волю своим мыслям, мечта завладевает им целиком. Манхэттен – настоящий оазис, тут есть и гей-клубы, и даже бани, – но Саймону боязно утверждать себя в новой роли здесь, где он вырос. На его глазах въезжают в район художники и музыканты, ненавистные отцу “Фейгеле”[13], – буркнул как-то Шауль, мрачно наблюдая, как трое худощавых парней заносят инструменты – целый оркестр – в бывшую квартиру Сингхов. Подхватила это идишское словцо и Герти, и пусть Саймон делает вид, что не слышит, он всякий раз напрягается, будто речь о нём.

В Нью-Йорке он жил бы для родителей, а в Сан-Франциско заживёт для себя. И вдруг – пусть он гонит от себя эту мысль, всячески её избегает, – вдруг гадалка с Эстер-стрит была права? Стоит об этом подумать, и мир вокруг вспыхивает иными красками, и хочется побольше успеть, и каждый миг кажется бесценным.

– Господи, Клара! – Он подходит к парапету, становится с ней рядом. – А тебе-то туда зачем?

Клара, сощурившись, глядит на кровавый восход.

– Тебе больше некуда. А мне всё равно куда.