Она - Филипп Джиан (2012)

– О, очень рада, как приятно, – отвечает она, тепло пожимая мне руку.

– Нам с вами надо встретиться как-нибудь на днях, – продолжаю я. – По крайней мере Ришару уже не придется нас знакомить.

– Ну да… Конечно. Когда хотите.

– Ладно, скажем, на той неделе. Я обсужу детали с Ришаром. Не заморачивайтесь.

Я спускаюсь пешком, потому что не хочу ждать лифта в холле под ее взглядом. Мои каблуки нервно стучат по бетонным ступенькам черной лестницы – я ретируюсь.

Положа руку на сердце, я лет на пятнадцать ее старше, и она так хороша, как я боялась.

Пока моя мать отказывалась переезжать, мы пережили все мыслимые издевательства, все муки. Мне было чуть за двадцать – мой отец сидел в одиночке уже пять лет и был удостоен премии «Аквитанский Монстр» за убийство семидесяти детей в летнем лагере на берегу океана, – когда я встретила Ришара, и он не только был хранителем моих молодых лет, их единственным свидетелем, помимо Ирен, он еще и тот, кто изменил мою жизнь, спас нас с матерью, как бы я к нему ни относилась, и мне вдруг страшно, что все это канет.

Впервые в жизни я чувствую, что могу потерять Ришара, и я задета, как ни стараюсь это скрыть. Анна прижимает меня на минутку к своему плечу, целует в лоб и заказывает два крок-месье[4], два салата с оливковым маслом из Абруццо и воду без газа.

Затем мы с ней идем в кино, она провожает меня, и ей вдруг приспичивает выкурить последнюю сигарету перед моей дверью, прежде чем возвращаться домой. Мы поднимаем воротники и курим, не снимая перчаток. Я говорю ей, что без нее в этот вечер погрязла бы в депрессии. «Вот и хорошо, – отвечает она. – Услуга за услугу». Я поднимаю голову и смотрю в небо, на этот раз сверкающее звездами. «Меня изнасиловали, Анна. Это случилось почти две недели назад».

Не отрывая глаз от небосвода, я жду ее реакции, но реакции нет, как будто она умерла, или вдруг оглохла, или просто меня не слушает. «Ты слышала?» Я чувствую, как ее рука стискивает мой локоть. Потом она поворачивает ко мне белое лицо. Окаменевшее. И прижимает меня к себе. Мы стоим неподвижно. До смерти безмолвные. До донышка глупые. Я чувствую ее дыхание на моей шее.

Мы входим в дом. Она бросает пальто на диван. Я развожу огонь. Мы снова пристально смотрим друг на друга. После чего она переводит дыхание и не спрашивает меня, как я себя чувствую. Она знает. Конечно. Она упрекает меня за то, что я так долго тянула и не сказала ей об этом сразу, и я пытаюсь объяснить ей, в каком подвешенном состоянии я была и, мол, конечно, поначалу мне хотелось похоронить эту историю.

– Ох, послушай, – говорю я, – это было непросто. Пострадала я не слишком, не на Патрика Бэйтмена[5] нарвалась, ясно? Я вполне могла закрыть глаза, никому об этом не рассказывать. Это было легче всего. Я не знала, что делать, понимаешь?

– Скрыть от меня такую историю. Боже мой.

– Если не считать Ришара, ты первая, кому я об этом говорю.

– Ты сказала Ришару и не сказала мне. Давай. Объясни-ка мне это!

Я сажусь рядом с ней, и мы смотрим, как растет огонь, как языки пламени тянутся к урчащему дымоходу. Чем больше проходит времени, тем сильнее я жалею, что уступила авансам Робера и так затянула нашу связь. Я думаю о том, какую цену мне придется заплатить, если она однажды узнает, и дрожу рядом с ней. Думаю о своей трусости, о том, какой я абсолютно дурной пример, и меня безудержно трясет, пока она не начинает гладить мне спину, повторяя, что все хорошо, полно, полно, как будто я готова разрыдаться.

Анна рассказывала мне, что я кричала непрерывно, с того момента как меня привезли, рано утром, до позднего вечера, когда я наконец разродилась, – освободила мое тело в последней, немыслимой муке от чужого существа, которое жило в нем и терзало его на все лады, зажимало, например, мочевой пузырь, заставляло мучиться голодом и лишало сигарет.