Следует секунда тишины, пока я сглатываю. Потом я слышу на том конце провода его вымученный смешок – но живо представляю себе его гримасу, глубокую муку, заполонившую все его существо.

Впервые за двадцать лет я откровенно признаю, что я не без ума от его работы. Этой темы я всегда умело избегала, никогда не говорила в лоб, чувствуя, что от этого может пошатнуться все здание. Эта тема была как фитиль. Была и остается, но что нам еще терять, чего мы не потеряли, на сегодняшний день?

Можно любить мужчину, не считая его лучшим сценаристом всех времен. Сколько раз я изощрялась, силясь втолковать это ему? Какие только ресурсы не задействовала, чтобы донести до него мои взгляды? – пока не поняла, что ничего не получится, что никогда он не примет критики от меня. Я ставила под сомнение его мужское достоинство, если не всплескивала руками в восхищении перед его работой, я это понимала, и он был мне достаточно дорог, чтобы не совершить непоправимого, чтобы сохранить наши отношения на уровне полулжи-полуправды, которая, в сущности, всегда его устраивала.

Я дорожила мужчиной впервые в жизни и хотела остаться под его покровительством, вот так просто. Мы с матерью нахлебались по полной, Ришар предложил нам свою защиту, новую нормальную жизнь, разве это не заслуживало размышления, тем более что физически он мне нравился?

– Наконец! Долго же ты ждала, – говорит он. – Хоть раз в жизни ты проявила немного мужества. Браво.

– Я получила новое сообщение.

– Что?

– Я получила новое сообщение от мужчины, который меня изнасиловал.

– Нет, ты, надеюсь, шутишь! Ты получила – что?

– Ты оглох, Ришар?

Я не видела отца тридцать лет, ни разу с ним не говорила, однако он прислал мне свой поляроидный снимок, который моя мать кладет на стол. Я наклоняюсь, чтобы его рассмотреть. Я с трудом узнаю отца – да и снимок не очень хорошего качества. Я выпрямляюсь и пожимаю плечами. Мать смотрит на меня, надеясь на какой-нибудь комментарий с моей стороны, но мне нечего сказать.

– Ты видишь, как он похудел, – говорит она. – Я тебе не привирала.

– Пусть кормят его насильно, – отвечаю я. – Пусть делают свою работу.

Мы сидим на террасе с видом на Сену. Вчерашние дожди ускорили опадение листьев, и видны черные гнезда, выглядящие брошенными на голых ветвях каштанов. Погода, однако, неплохая. Я согласилась повидаться с ней в обед, хотя на работе у меня завал и я должна встретиться с Анной на просмотре на другом конце города.

Я заказываю салат с потрохами. Мать колбаску андуйет из Труа. Минеральную воду для обеих. «Ты зря теряешь время, мама. Я не поеду к нему». У меня мерзнет кончик носа. Погода хорошая, но повеяло холодом.

– Он теперь старик. Ты его дочь.

– Это больше ничего мне не говорит. Что я его дочь. Это ничего для меня не значит.

– Он возьмет тебя за руку, только на минутку, и ты все поймешь. Тебе даже не придется ничего говорить. Знаешь, он ведь тает день ото дня.

– Не сотрясай понапрасну воздух. Ешь.

Я не понимаю ее настойчивого желания облегчить конец этого человека. А все эти семьи в слезах, все эти семьи в ярости – о них она забыла? И все, что нам пришлось пережить за долгие годы из-за него, из-за того, что он сделал, – она и это стерла из своей головы?

– Со временем я научилась милосердию, Мишель.

– Вот как? Да, я об этом слышала, говорят, что это хорошо. Ты довольна? Знаешь, я тебе завидую, что у тебя такая дерьмовая память, другого слова не подберу. Дерьмовая. Совершенно дерьмовая.

Встретившись с Анной, я еще в ярости.

– Мы пережили ад по его вине, ты это знаешь, правда, а теперь она в своем углу решает, что пора зачеркнуть прошлое, вот так, взмахом волшебной палочки, нет, я сплю? Скажи, я сплю? Тебе не кажется, что эта старуха выжила из ума?