Титус один - Мервин Пик (1959)

В один миг страшный человек выпустил руку Титуса, развернулся на каблуках и, подняв над головою стол, изо всей силы метнул его в юношу. Однако, при всей его быстроте, коротышка опоздал. Едва увидев, как он потянулся к столу, Титус отпрыгнул в сторону, и тяжеленный стол врезался в стену за его спиной.

И теперь, обернувшись к широкогрудому, мускулистому узнику, Титус с изумлением услышал рыдания. Противник его стоял на коленях, спрятав в ладонях огромное, архаическое лицо.

Не зная, как поступить, Титус снова зажег свечу и присел на дощатую койку, единственный в камере предмет обстановки, еще оставшийся целым.

– Зачем ты это сказал? Зачем? О, зачем же? Зачем? – рыдал его гость.

– О господи, – произнес, обращаясь к себе, Титус, – да что я такого сделал?

– Так я слишком много говорю? О боже, я слишком много говорю?

Тень скользнула по лицу Старого Греховника. И в этот же миг от двери донесся грузный топот, лязг ключей, скрежет отпираемого замка. Старый Греховник мигом засуетился и, когда дверь начала открываться, уже успел проскользнуть сквозь дыру в полу.

Едва сознавая, что делает, Титус подволок к дыре койку, улегся – и тут дверь распахнулась.

Вошел стражник с факелом, повел им по сторонам, освещая камеру – разбитый стол, разломанный стул и якобы спящего юношу.

В четыре шага он приблизился к Титусу и выдрал его из койки, но лишь затем, чтобы жестоким ударом по голове отправить обратно.

– Вот тебе до утра, чертов щенок! – рявкнул стражник. – Я научу тебя сдержанности! Я тебе покажу, как мебель ломать! – Он смерил Титуса гневным взглядом. – С кем это ты разговаривал? – грянул он, но Титус, наполовину оглушенный, вряд ли смог бы ему ответить.

Проснувшись рано утром, он подумал, что все это ему привиделось. Но сновидение было настолько живым, что Титус, не удержавшись, перекатился с койки на пол и вгляделся в полумрак под нею.

Нет, то был не сон, потому что вот же она, тяжелая каменная плита, и Титус стал дюйм за дюймом сдвигать ее, пока та не встала на место. И как раз перед тем как дыра, наконец, закрылась, он услышал в темноте под собой мягкий, точно кашица, голос старика.

– Старей со мной, – произнес этот голос. – Старей со мной…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Тусклый свет озарял макушку Его милости. Слышно было, как в глубине зала Суда кто-то очиняет карандаш. Скрипнул стул, и Титус, стоящий у барьера, начал похлопывать ладонью о ладонь – утро выдалось холоднющее.

– Кто и чему тут аплодирует? – спросил Мировой судья, возвращаясь из царства грез. – Или я сказал что-нибудь, исполненное глубокого смысла?

– Нет, Ваша милость, никак нет, – ответил крупный, рябой Секретарь суда. – Собственно, сэр, вы вообще ничего не говорили.

– Молчание также бывает глубоким, господин Зеллье. Весьма и весьма.

– Да, Ваша милость.

– Так что же это было?

– Это молодой человек, Ваша милость; хлопает в ладоши – чтобы согреть их, я полагаю.

– Ах да. Молодой человек. Какой молодой человек? Где он?

– На скамье подсудимых, Ваша милость.

Мировой судья, слегка нахмурясь, сдвинул на сторону парик и снова вернул его на место.

– Его лицо кажется мне знакомым, – сообщил Мировой судья.

– Истинно так, Ваша милость, – откликнулся господин Зеллье. – Этот заключенный уже несколько раз представал перед вами.

– Это многое объясняет, – признал Мировой судья. – А теперь он тут зачем?

– Если позволите напомнить Вашей милости, – ответил не без нотки сварливости в голосе крупный, рябой Секретарь суда, – вы как раз сегодня утром рассматривали его дело.

– Верно, рассматривал. Теперь вспомнил. Память у меня всегда была хоть куда. Вообразите себе, Мировой судья – и никакой памяти.

– Как раз сейчас воображаю, Ваша милость, – сказал, раздраженно отмахиваясь и зарываясь в какие-то совершенно не относящиеся к делу бумажки, господин Зеллье.