Титус один - Мервин Пик (1959)

Приметил Мордлюк и Инспектора Акрлиста, приятно отличавшегося от двух долговязых загадок, ибо не было на свете существа более прозаического, чем Инспектор, не ставивший ни в грош ничего, кроме своей собачьей работы – вынюхиванья следов, лакомых хрящей и сухих костей своего ремесла. Мысли его неизменно были заняты очередной добычей. Уродливой или прекрасной, но – добычей. Соображения высокой морали к службе Акрлиста отношения не имели. Он был охотником, вот и все. Воинственный подбородок Инспектора прокалывал воздух. От коренастого тела его веяло неустрашимостью.

Мордлюк наблюдал за ним из-под приоткрытых на волосок век. Не много присутствовало в Суде людей, за которыми он не наблюдал. Собственно, только один такой человек тут и был, женщина. Не замеченная им, неподвижная, она сидела в тени колонны, глядя на стоящего за барьером Титуса, над которым подобием тучи нависал Мировой судья. Беспамятливое лицо судьи оставалось невидимым, но верх парика освещался лампой, висевшей над его головой. Юнона смотрела на него, немного насупясь, однако насупленность эта была таким же выражением присущей ей доброты, как и ласковая, загадочная улыбка, почти не сходившая с ее губ.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Что же такое было в этом юнце за барьером? Почему он так трогал ей сердце? Почему она боялась за него? «Отец мой мертв, – сказал он. – Совы сожрали его».

Один из углов зала занимала компания горластых старичков, сидевших, кто закинув руки за спинки скамей, кто перекинув через подлокотники. Секретарь суда уже не раз призывал их к порядку, однако возраст делал старцев невосприимчивыми к критике, и престарелые языки их мололи, не переставая.

И вот бумажная галка начала описывать в воздухе, снижаясь, грациозную дугу, и центральная в этой группе фигура – не кто иной, как сам поэт, – вскочила на ноги и возопила:

– Армагеддон! – голосом столь зычным, что Мировой судья проснулся.

– Что такое! – пробормотал он, вглядываясь в галку. Ответа Судья не получил, потому что пошел дождь. Сначала шум его походил на скороговорку, затем усилился до перестука капель, а спустя недолгое время обратился в протяжное шипение.

Шипение это заполнило зал Суда. Самые камни его шипели, а вместе с дождем пришли преждевременные сумерки, замутившие и без того уж пасмурный Суд.

– Свечей сюда, да побольше! – крикнул кто-то. – Лампионов! Факелов и головней, электричества, газа и светляков!

К этому времени узнать кого-либо можно было единственно по силуэту, поскольку свет, казалось, впитывался все загашающей тьмой.

Но тут кто-то перекинул на тыльной стене зала Суда рычажок аварийного освещения, и весь Суд задергался в судороге голого блеска.

Какое-то время Мировой судья, Секретарь, свидетели, публика оставались ослепленными. Десятки век сомкнулись, десятки зрачков сузились. Изменилось все, кроме рева дождя на крыше. Услышать что-либо рев этот не позволял, и потому любая деталь обрела важность для зрения.

Ничего таинственного не осталось в зале, все оголилось. Такого мучительного света Мировому судье видеть еще не приходилось. «Отрешенность» составляла самую суть его ремесла, но как же он мог «отрешаться» в столь грубом, столь беспардонном свете, изобличающем в нем партикулярного человека? Ведь он был символом. Законом. Правосудием. Париком на его голове. Уберите парик – уберется и он. Судья обратился в маленького человека, окруженного маленькими людьми. В маленького человека со слабоватыми глазками – конечно, в Суде синева их и ясность сообщали ему вид великодушный и благородный, – но стоило Судье снять парик и вернуться домой, как они становились до обидного подслеповатыми и пустыми. Теперь же на него рушился неестественный свет, безжалостный и холодный – из тех, в каком совершаются отвратительные деяния.

При столь лютом, бьющем в лицо свете Судье не составляло труда вообразить, будто это он – заключенный.