Те – пышные, нежные блондинки, сливочные Сусанны с красивыми ротиками, в белых одеждах, на фоне алых и ярко-синих драпировок. А эта – вульгарная, с широко открытым ртом. Такая могла бы разозлиться на хозяина постоялого двора за то, что он отбил у нее клиента, послав паломника в гостиницу “Нептун”, а не к ней: она сдает комнаты в доме на площади и не стала ввязываться в соперничество лишь потому, что у нее на данный момент сиська занята; однако она потихоньку вытягивает ее изо рта арестанта – и до свиданья, она бросает этого слюнявого, сального старика, заглатывающего ее молоко, стоять у окна, а сама, с болтающейся наружу сиськой, бежит догонять паломника, чтобы устроить ему взбучку: да как ты мог уйти в эту чертову гостиницу, когда у меня самые лучшие комнаты в городе?!

Но покуда она еще стоит там, перед тюрьмой, одежда у нее не алая, не ярко-синяя, как уже говорилось, а желто-коричневая, грязного оттенка, она сливается с чернотой ночного переулка и оказывается последним, передним занавесом на этой сцене, в этом веерном и шумном театрике.

* * *

Даже у ангелов, свесивших вниз голову и рискующих сверзиться на мостовую, крылья как у голубей, и если кто-нибудь подстрелит их, у него будет дичь, которой он сможет подкрепиться сегодня вечером.

У них лица – как у детей этой матроны: один – еще пухленький малыш, у другого круги под глазами от голода, от усталости, от недостатка света, от тоски и от жизни, в которой нет места надежде на большие перемены. Их крылья в темноте бьются и шумят, как у птиц, помещенных в клетку и пытающихся выбраться из нее. Они, эти ангелы, спустились к людям, чтобы помогать и прощать, но выглядят так, словно упали с одного из балконов Черрильо: карабкались по перилам, но те сломались – и вот упали, падают, и неизвестно, поймает ли их кто-нибудь, потому что в противном случае они переломают себе кости.

* * *

И завершает полотно Караваджо образ Мадонны. В Пио-Монте, где картина находится по сей день, за нее щедро заплатили, ожидая чего-то более канонического, более святого. Там, конечно, не отвергли получившееся произведение: в Неаполе, как известно, творения Караваджо не встречали тех суровых моралистических отповедей, какие выпадали на их долю в других городах. Даже доминиканцы приняли “Бичевание Христа”, с кучей уродливых рож, с печальным Христом, с колонной, скрытой в непристойной тьме, и не стали возмущаться.

Однако в Пио-Монте выставили небольшое требование: коль скоро “Семь деяний” получились такими, пусть на них, по крайней мере, фигурирует Мадонна Милосердная, хотя бы где-нибудь в уголке, с краю.

И Караваджо поместил ее туда, вверху, над всем остальным, на верхнем ярусе, – волосы у нее уложены наскоро, не прикрыты накидкой, лишь ленточка чуть выше пробора, она похожа на крестьянку или на служанку в своем коричневом пальто, в каком ходят зимой, в сырость. В общем, эта служанка глядит вниз, в отвратительный переулок, щеки ее немного раскраснелись от недоедания, на лице – выражение терпения. Как у человека, которому много пришлось в жизни вынести: беды, унижения, утраты, расставания и смерти – и который вследствие этого все понимает, хотя и мало что может поделать. На руках у нее младенец, он кажется еще одним маленьким ангелом, но это светловолосый Христос, довольно-таки изящный, быть может, ребенок хозяйки. Он единственный едва заметно улыбается скорбной сцене, запечатленной художником, – может, потому, что еще слишком мал и ничего не понимает.