Атлант расправил плечи - Айн Рэнд (1997)

— О чем ты говоришь? У кого же они тогда?

— Ни у кого.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мама, я думаю, ты все понимаешь. По-моему, ты поняла это раньше, чем я сам. Никакого владения деньгами больше не существует, как и собственности. Ты одобряла это положение многие годы и верила в его справедливость. Ты хотела, чтобы у меня были связаны руки. Так и случилось. И сегодня уже слишком поздно пытаться переиграть.

— Может, ты изменишь некоторые свои политические взгляды… — Она резко замолчала, увидев выражение его лица.

Лилиан сидела, разглядывая пол, и казалось, боялась поднять глаза. Филипп хрустел пальцами.

Мать вновь взглянула Реардэну прямо в глаза:

— Не покидай нас, Генри. — Проскользнувшие в ее голосе нотки подсказали ему, что сейчас последует то, ради чего она хотела с ним увидеться. — Для нас настали тяжелые времена, и мы боимся. И в этом вся правда, Генри, мы боимся, потому что ты отвернулся от нас. О, я не имею в виду счета, но это показательно… Еще год назад ты бы не допустил, чтобы это произошло с нами. А теперь… теперь тебе все равно. — Она выжидающе замолчала. — Разве не правда?

— Правда.

— Что ж… что ж, я полагаю, это наша вина. Это я и хотела тебе сказать — мы знаем, что это наша вина. Мы плохо относились к тебе все эти годы. Мы проявляли несправедливость к тебе, заставили тебя страдать, использовали тебя, не проронив ни слова благодарности. Мы виноваты, Генри, мы допустили ошибку и признаем ее. Что еще я могу тебе сказать? Найдешь ли ты в себе силы простить нас?

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил он четким бесстрастным тоном, словно на деловых переговорах.

— Откуда я знаю! Кто я такая, чтобы знать? Но я не об этом хочу сказать. Не о том, что тебе делать, а о том, что ты чувствуешь. Я обращаюсь только к твоим чувствам, Генри, даже если мы их и не заслужили. Ты сильный и великодушный. Давай забудем прошлое, Генри. Простишь ли ты нас?

В ее глазах отражался неподдельный испуг. Еще год назад он бы сказал себе, что это просто ее манера извиняться; он подавил бы в себе отвращение к ее словам, словам, которые ничего, кроме тумана бессмыслицы, не прибавили бы к его пониманию; он насиловал бы свой разум, чтобы придать им какой-то смысл, даже если ничего в них не понимал; он приписал бы ей добродетель искренности — в том виде, в каком ее понимала мать, даже если бы ее трактовка не совпадала с его собственной. Но он уже перестал относиться с уважением к трактовкам, не совпадающим с его собственными.

— Ты простишь нас?

— Мама, давай не будем об этом. Не вынуждай меня объяснять тебе почему. Думаю, ты все понимаешь не хуже меня. Если ты хочешь, чтобы я что-то сделал, скажи мне прямо. И не будем больше ничего обсуждать.

— Но я тебя не понимаю! Не понимаю! Ведь я попросила тебя прийти именно затем, чтобы попросить у тебя прощения. Ты не хочешь ответить мне?

— Хорошо. Что это значит — мое прощение?

— Что?

— Я сказал: что это значит?

Она удивленно развела руками, показывая, что ответ очевиден:

— Господи, это… это даст нам возможность лучше себя чувствовать.

— А это изменит прошлое?

— Мы будем чувствовать себя лучше, зная, что ты простил нас.

— Ты хочешь, чтобы я сделал вид, будто прошлого не существует?

— О Господи, Генри, неужели ты не понимаешь? Нам надо всего лишь знать, что мы… мы не совсем безразличны тебе.

— Совсем безразличны. Ты хочешь, чтобы я притворялся?

— Я умоляю тебя — прояви к нам хоть какие-то чувства!

— На каком основании?

— Основании?

— В обмен на что?

— Генри, Генри, мы же не торгуемся, речь идет не о тоннах стали или банковском счете, ведь мы говорим о чувствах, а ты ведешь себя как делец!

— Но я и есть делец.

В ее глазах проступил ужас — не ужас беспомощности, когда стараются, но не могут понять, а ужас, что тебя толкают к самому краю, где не понимать уже будет невозможно.