Обитель - Захар Прилепин (2014)

…Однако неистреблённое даже здесь, в этих стылых местах, мальчишеское чувство царапалось внутри с вопросом: а кто оказался бы сильнее, сойдись они — взвод на взвод или один на один — Эйхманис и Бурцев? Не то чтоб в элементарной драке, а в каком-то другом поединке, где было бы задействовано всё: и штык, и дерзость, и ум, и сумрачное прошлое каждого из них.

Артём улыбнулся и покрутил головой — вроде бы заматерел, покрылся новой кожей, толще прежней, а дурацкая, детская мысль — нет-нет да и плеснёт хвостом.

Он даже не мог бы признаться себе, кому б в той схватке желал поражения, а кому победы.

«…Может, Троянский прав и ты стал рабом, полюбившим своё рабство?» — спросил себя Артём.

«…А если бы Мстиславу Бурцеву потребовалось сейчас меня расстрелять — ни за что, а просто во имя исполнения своей великолепной затеи — он сделал бы он это?» — размышлял Артём дальше.

Поймав себя на крючок этим вопросом, Артём даже поёжился, потому что ответ был ясен: конечно, расстрелял бы.

«…Отчего же я тогда должен желать Бурцеву удачи?» — продолжал себя пытать Артём.

«…Оттого, что Эйхманис тебя на минуту пригрел, и твоя жалкая человеческая душа сама себе вставила кольцо в губу — и бегает за тенью хозяина, который к тому же уехал, оставив тебе в подарок свою бывшую шалаву…» — издевался над собой Артём; и снова гнал от себя все эти мысли, потому что жизнь его не нуждалась в них нисколько, жизнь его нуждалась только в продолжении жизни.

«…Не говори так о Гале», — попросил он себя: за Галю ему отчего-то было куда больней, чем за всё остальное — в числе остального значился и сам Артём.

Афанасьев, которого Артём уже минуты две как вроде слышал, но не слушал, продолжал дурачиться, спрашивая про всё подряд, как рыжий переросток, оставленный на третий год доучиваться.

Наверное, поэта именно потому душевно тянуло к Артёму, что с ним он мог побыть самим собою — дурашливым дитём, — чего в лагере себе ни с кем не позволишь.

И не за то же ли самое и Артём ценил Афанасьева?

— А что это у вас лиса трёхногая? — с деланым испугом любопытствовал Афанасьев. — Съели с Крапиным одну ногу? Думаете, никто не заметит? Решили, что чекисты только до трёх умеют считать?

— Это Марта, — отвечал Артём, благодарный за то, что Афанасьев всё-таки избавил его от занудных размышлений. — Она убежала в прошлом месяце, — здесь Артём со значением посмотрел на Афанасьева, — и попала в капкан. Отгрызла себе ногу, чтоб дальше бежать. Представляешь, какая сила воли?

Афанасьев ненадолго стал серьёзным, впрочем, серьёзности сомнительной — потому что, оценивая, он осматривал свою руку, как бы прикидывая: а если мне попадётся капкан? как тогда я?

К Марте недавно привели самца — они зажили вдвоём, и дело у них шло на лад: Артём вчера видел, полюбовался с минуту, до лёгких спазмов в груди.

— А самцу — то, что у неё три ноги, не мешает? — с интересом и сомнением спросил Афанасьев.

— Нет, — ответил Артём.

Афанасьев ещё подумал и впервые без малейшей улыбки сообщил:

— Я б не смог.

— Ну да, — согласился Артём, — …хотя сейчас редко встретишь женщину с тремя ногами.

…Так хохотали по поводу трёх ног, — Афанасьев с его фантазией, похоже, отлично себе это представил, — что сначала напугали и Марту, и её самца, а потом не заметили Крапина.

— Здра, гражданин начальник! — по привычке большого лагеря заорал Афанасьев — на Лисьем так кричать было не принято.

Крапин сморщился и сделал такое движение, словно собирался Афанасьева скомкать и спрятать в карман, чтоб потом выбросить в печку.

— Артём, как думаешь, кто там? — спросил Крапин, показывая на море.

По морю шла моторная лодка. Люди в лодке пока были неразличимы.

Афанасьев, заметил Артём, обрадовался так, словно это Бурцев за ним послал: ну, мы плывём в Финляндию или нет?