Обитель - Захар Прилепин (2014)

Артёму помогало то, что Горшкова он наблюдал тогда на острове Малая Муксольма и знал про мелкую суетливость этого чекиста, помнил, как Эйхманис выбил из-под него табурет. Не боялся Артём Горшкова и был, насколько возможно, спокоен; хотя, может быть, и зря.

— Нет, никогда, — сказал наконец Артём. — У нас были дурные отношения. Однажды он избил меня. Из-за него я лежал в лазарете. Мы вообще с ним не разговаривали.

Горшков пошевелил куцыми бровями и, похоже, не поверил ни одному слову, сказанному Артёмом.

— Откуда ты тогда знал, что Граков является секретным сотрудником Информационно-следственного отдела? — спросил Горшков и, крайне довольный, откинулся на спинку стула.

Глазки его имели выражение умилительное и, да, лукавое.

«Сдал меня Василий Петрович», — сказал себе Артём и даже забыл от тихого, сердечного удивления, что ему надо отвечать.

— Откуда знал про стукача? — вдруг заорал Горшков и резко встал с места.

— Я не знал ничего ни про какого стукача! — громко, словно так было убедительней, ответил Артём.

Горшков, сжимая кулаки, обошёл стол и встал возле Артёма, чуть наклонившись.

«Может, его тоже схватить за ногу, как Галю, — хватило у Артёма сил напоследок повеселить себя. — И тоже угадаю, как в тот раз».

— Ещё раз подумай и отвечай, шакал.

«…Простыня ещё эта дурацкая…» — мелькнуло в голове у Артёма.

Горшков был в сапогах и этим сапожищем снёс под ним табуретку.

«…Не забыл, как Эйхманис из-под него табуреточки выбивал…» — Артём рухнул на пол и получил носком сапога в шею, хотя метились, наверное, по зубам; другой удар пришёлся в ухо: Артём вскрикнул: больно! по-настоящему больно! — третий удар по руке, которой пытался прикрыть голову, хотя метились в то же ухо.

«…Оглохну же, ни на один вопрос не отвечу, — Артём до противного всё замечательно осознавал, с непрестанной и яростной издёвкой допрашивая себя: — …что делают в таких случаях? Что сделать? Обхватить сапог и поцеловать? Сказать, что это Галя открыла мне стукача? И меня сразу выпустят?.. Я тебе скажу, сука, только попробуй…»

Горшков схватил с пола табуретку и в три щедрых замаха, словно рубил дрова в прекрасное солнечное утро, сломал её о хребет Артёма.

— Хлипкие какие, — выругался он, бросив на пол развалившуюся надвое табуретку. — Сами и делают тут, мастера, мать их, шакалы…

Выпрямившись, Горшков сходил за своим стулом и, вернувшись, поставил его прямо перед лицом Артёма.

Артём наблюдал сапоги Горшкова. Потом заметил лежавшую в дальнему углу комнаты ещё одну поломанную табуретку.

«…Какой перевод… мебелей…» — задыхаясь, думал он.

Болело в ухе, в затылке… спина — как медведь на гармони поиграл…

— Вопрос был такой, — сказал Горшков, отдышавшись. — Откуда ты знал, что гражданин журналист соловецкой газеты заключённый Граков тайно сотрудничает с Информационно-следственным отделом?

Артём подтянул длинный конец простынки поближе к голове: вытер кровь на лице… откуда натекла-то уже?

— Я не знал, — тихо, вкрадчиво ответил он, чувствуя запах простыни. — Я предположил.

Посмотрел снизу на Горшкова — удивительное дело: тот по-прежнему был совсем не страшный… отчего ж тогда так болело ухо?..

Открылась дверь. Стул, на котором сидел Горшков, чуть сдвинулся. Артём догадался, что Горшков обернулся к вошедшему в комнату.

Артём скосился и увидел ещё два мужских сапога, только размера на три побольше.

— Он у тебя с простынкой, — сказали новые сапоги. — А что без подушки?

Это был Ткачук — его поднявшийся из самого чрева, живущий меж огромного клубка кишок и жеребячьей селезёнки голос трудно было не узнать.

Ткачук подошёл к лежащему Артёму — тяжесть шагов была такая, что сгибались доски.

Артём подтянул ноги к животу, а руки — с концом простыни, собранной в комок, — к самому лицу.

— Как гусеница шевелится… — сказал Ткачук. — Рассказал чего?