Обитель - Захар Прилепин (2014)

Многие дрожали, лязгая челюстями, — хотя тут не поймёшь, от холода или от ужаса. Иные, согреваясь, ходили по церкви туда-обратно. Впрочем, и тут не поймёшь — согреваясь ли…

Неподалёку от нар Артёма было окно — он и полез сюда, быть может, неосмысленно — потому что свет хоть немного падал, даже сквозь щит, скрывавший окно с уличной стороны — а везде была полутемь.

Один человек внизу зажёг спичку — её тут же погасило сквозняком.

— Ай-ай, — сказал он, как будто сердился на спичку.

Это был чеченец Хасаев, бывший дневальный двенадцатой роты, Артём узнал его. Хасаев был волосат, крепок и, в отличие от большинства других, не мёрз, а только сутулился и озирался, словно точно знал: выход есть и отсюда, надо только догадаться, где он.

Немного освоившись, Артём понял, что зимой пожалеет о своём месте — печки в церкви не было, зато, если случится косой, злобный ветер — снежная пыль от окна будет лететь ровно к его нарам.

«…Потом, всё потом», — думал Артём, гладя стены.

Он был словно в похмелье, невыветрившемся и ещё дурманящем голову, — когда ещё не очнулся настолько, чтобы вспомнить, что было вчера.

Стены были покрыты грубой известкой — должно быть, большевики на правах новых хозяев замазали настенные росписи.

Надо было понять, чем и как здесь можно согреться — до того момента, когда всё закончится — ведь должно закончиться: Галя придумает что-то, мать отмолит, да что угодно может произойти — лишь бы сейчас не замёрзнуть. Ничего пока в голову не приходило.

Всех заставили разуться и раздеться до исподнего на входе в церковь. Покидали всё в кучу и пообещали сжечь. «Всё одно она вам больше не пригодится, а клопов нечего морозить!» — проорали надзорные красноармейцы, веселя друг друга.

Разрешили взять только ложки — у кого были. У Артёма была — он ещё на острове, по совету Крапина, зашил в подкладку пиджака запасную ложку — когда раздевался, извлёк её.

Ещё у него, в отличие от многих, имелись вязаные, тоже с Лисьева острова захваченные носки, и осталась простынь — на свою удачу, Артём, как его поволокли из кабинета Горшкова, так и держал простынку в скрюченных руках.

Потом, лёжа в карцере, превозмогая муку во всем теле, Артём приспустил штаны и, приподняв майку, накрутил простынку на себя, чтоб согреться.

— Били-мяли тесто… Жених и невеста, — приговаривал Артём, чувствуя, что плачет, и даже от слёз лицу было больно.

Горшкову он так ничего и не сказал, только, едва начинали бить, кричал как припадочный:

— Я не знал, что Граков стукач! Не знал! Я догадался! У него на лбу написано, что он стукач! Кто ещё может работать в соловецкой газете! Я не знал!.. Я догадался!..

Горшков, как видно, пережил бессонную ночь с Василием Петровичем — и на Артёма его въедливости уже не хватило.

Били Артёма только до обеда — всего часов шесть, не больше, да и то без вдохновения и с перерывами — Ткачук ходил за пирогами в главкухню, потом они их ели с Горшковым и обсуждали каэрок, пришедших в женбарак с новым этапом, не забывая при этом коситься на Артёма: ровно ли тот стоит.

Из одиночного карцера на допрос Артёма больше не вызывали, а на другой день, затемно, ещё до гудка, погнали сюда.

В пути Артём ни с кем не здоровался и не говорил — да и возможности не было: то начинался, словно жестоко дразнясь, то затихал ливень, многие думали, что их ведут на расстрел, пока не пробежал по строю мокрый, трясущийся шепоток, что движутся они в сторону Секирки.

Каждый лагерник знал, что Секирная гора — это почти что смерть; но не самая смерть же.

Там, верил Артём, хотя бы сухо.

Хотелось как можно скорей миновать эту сырость и поползшие из-под ног несусветные грязи.