Обитель - Захар Прилепин (2014)

Он понюхал свою руку в надежде услышать знакомый запах сушёных яблок, но тут же увидел ползущего по ладони клопа: с мертвеца перепрыгнул.

Поспешил к своим нарам, уже зная, чем займётся, — в один рывок наверх — вытащил ложку и за несколько взмахов исполосовал на части лицо своему князю, помешав нескольким лагерникам, которые в эту минуту молились святому.

…Глаза поддавались хуже всего — и Артём выдолбил их острым концом ложки.

Уши стесал по одному. Губы стёр. Волосы повыдирал клок за клоком.

Над телом князя, на широких его плечах больше не было головы: хоть подставляй любую, как в фотографии на Мясницкой улице.

Работал быстро, ярясь и скалясь.

— Бог ты мой… — выдохнул кто-то из стоявших внизу. — Креста на нём нет…

Взвизгнув, схватил и потянул Артёма за подштанники батюшка Зиновий.

— Они… они лежат под извёсткой, как трава и ягода под снегом… хранятся и ждут… ждут своего часа… как же тебе пришло в голову твою, поганец, раскопать их… и уродовать?.. как же?..

Безо всякого усилия Артём сбросил его слабую старческую руку, но на помощь священнику пришло сразу несколько других рук, торопливых и жадных. Ухватиться Артёму было не за что — неожиданно для себя самого он повалился спиной назад, это казалось ему почти смешным — он не боялся никого из лагерников и чувствовал себя сильнее любого из них в отдельности, что они могли ему сделать?..

…но для начала Артёма просто не стали ловить — сковырнув его с нар, все вдруг, не сговариваясь, отстранились, и он с хрястом в рёбрах и красными брызгами внутри черепной коробки грохнулся на бок, прямо об каменный пол, не успев собраться… одновременно почувствовал звонкий ожог в колене, оказавшемся связанным с мозгом доброй сотней стремительных телеграфных линий, пробивших острую брешь в сознании: ужас, ужас, ужас, шлём срочную молнию, сто молний — тут боль, болит, больно!

Но этого всем показалось мало, одна рука вцепилась Артёму в ухо, другая в бок, чей-то мосластый кулак тыкал, примериваясь, в бровь… он попытался встать, но его вдавили назад, пнули в грудь, наступили на живот — только обилие слабых и промёрзших до неловкости и зябкой суетности людей мешало немедленно разорвать его на части.

Напуганный Граков вновь залез на печку, взвыл оттуда, пряча глаза в ладонях.

— …Нераскаянный!.. — вскрикивал Зиновий. — Гниёшь заживо… Злосмрадие в тебе — душа гниёт!.. Маловер, и вор, и плут, и охальник — выплюну тебя… ни рыба ни мясо — выплюну!

«…Выплюнешь, ага, — успел подумать Артём, точно понимающий, что его сейчас убьют, хотя от этого ему не становилось менее забавно и смешно, — а рыбу и мясо не выплюнул бы, сжевал бы…»

Исхитрившись, Артём, вывернулся и лёг лицом вниз, постаравшись прикрыть башку руками — его толкали, клевали, долбили, топтали, месили, щипали, тёрли, трепали, кромсали, кусали, надрывали, растаскивали по куску…

— Владычка! — позвал он плачущим, но чуть дурачащимся голосом — ему стыдно было кричать всерьёз. — Убивают!

Владычка смотрел своим глазом и не шевелился.

— Эй! — раздался уверенный голос. — Хватит, эй, русские!.. Что творишь? — это был Хасаев.

Артём ощутил, что терзающих его рук стало меньше, но Хасаев всё равно не справлялся — он крикнул дежурных, но те, кажется, не поспешили на помощь.

Зато в толпу влез беспризорник и, не забывая кричать то «Ам, кулёшика!», то «Куада, а мне?» — вцепился уродливой своей рукой — ладно бы пятью — четырьмя пальцами — Артёму в едва отросшие волосы, соскабливая кожу с его головы под свои грязные ногти, — как будто Артём и был этим, наконец обнаружившимся, кулёшиком, который нужно было поделить.

Кричали так, словно все расползшиеся вчера гадкие грехи сползлись в Артёма и заселились в нём, — а значит, могли вернуться к любому из его соседей: кому в ухо юркнуть, кому зарыться в пупок, кому в ноздрю нырнуть.

…Этого нельзя было допустить — чистоту души надо стеречь и охранять…