Обитель - Захар Прилепин (2014)

Через несколько минут Артём уже знал, что Моисей Соломонович — ответственный хозяйственный работник, по крайней мере был им ещё с утра, сидел в административном корпусе, в личном кабинете — «…ну, как кабинет — комнатёнка, душно…», «…душно — значит, топят», — решил Артём, но смолчал. Сюда Моисей Соломонович угодил по своим многотрудным бухгалтерским делам.

Смысл разговора Артёму стал понятен с первого слова: испуганный человек прокручивает в голове свою правду, готовясь принести её на ближайший — в данном случае второй допрос, — и желает проверить, насколько убедительна эта правда или сказка, её подменяющая.

— Вы свободно себя ведёте и на всех них не похожи, — быстро прошептал Моисей Соломонович, указав глазами по сторонам, — и снял очки и начал протирать полой пиджака, будто пытаясь скрыть тот факт, что указал на остальных узников.

— Я так и не понял, вы в своё время пошли по административной части или нет? — вдруг спросил Моисей Соломонович. — Я вас очень мало видел.

Артём присел на своих нарах — всё-таки лёжа разговаривать неприлично — и теперь смотрел то на очки собеседника — одна дужка была подвязана верёвочкой, — то на его пиджак, тоже видавший виды, настолько видавший, что в его ношении чувствовалась некоторая нарочитость. Ничего не отвечая, Артём многозначительно покачивал головой: я пошёл, да, по административной части или, может быть, нет, не пошёл, но я много ходил, много и далеко.

— Вы знаете, всё, всё опять будут сваливать на евреев, — не дождавшись ответа и не огорчившись по этому поводу, шептал Моисей Соломонович, — но товарищ Глеб Бокий, который всем этим руководит, — и Моисей Соломонович, быстро надев очки, сделал неширокий жест руками, словно Бокий руководил жизнью их камеры, — я знаю из отличных источников — русский дворянин. Товарищ Эйхманис — наполовину латыш, наполовину русский, это тоже всем известно. И они оба крещёные. Товарищ Ногтев — тот само собой — русак, у него на лбу написано. Здесь имеется, да, товарищ Френкель — еврей, и видный еврей, выдвиженец товарища Эйхманиса, начальник производственно-эксплуатационного отдела, но ведь он — из заключённых. А что мы видим? Едва начались задержания — и обоснованные, мы же понимаем, задержания, — тут же первым делом пожалуйте, Моисей Соломонович, за решётку! Дважды посадили в тюрьму, Артём! А то и трижды! Сначала мы угодили в Советскую республику. Этого показалось мало, и нас спрятали в Соловки. Но и Соловки оказались недостаточны для Моисея Соломоновича — и внутри нашли ещё более надёжную тюрьму, эту камеру! А я всего лишь пытался свести концы с концами их неразумного хозяйствования!

Артём пожал плечами. Удивительным было и то обстоятельство, что этот человек говорил о себе так, словно на Соловках сидел он один, а, к примеру, все остальные здесь находящиеся — как бы и нет; и то, как Моисей Соломонович изменился за прошедшее время: Артём помнил его непрестанно поющим, блатные называли его «опереткой» — кто бы мог подумать, что «оперетка» окажется способен к столь широким обобщениям.

Артём достал хлеб, оставшийся от кормления крысы, и скатал пяток шариков себе. Отправлял их в рот по одному.

— А какое тут было хозяйствование — вы и сами понимаете? — и собеседник смотрел на Артёма поверх очков, Артём же думал, что Моисею Соломоновичу нет никакого дела до того, понимает он или нет, а просто нужно правильно расставить слова в своей речи. — Иначе здесь и не могло случиться: всеми производствами руководили бывшие белогвардейцы, каэры, всюду, простите, попы — как будто нарочно всё так подстроили, что отдали хозяйствование в самые ненадёжные руки. Я товарищу Эйхманису докладывал об этом, направлял записку. Просил на допросе, чтобы эту записку нашли и подшили к делу, но… там сейчас много дел и без меня.