Обитель - Захар Прилепин (2014)

То ли от этих разговоров, то ли от долгой и монотонной ходьбы закружилась голова, и Артём улёгся на свои нары.

Будто привлечённая беседой, явилась Артёмова крыса — он уже привык к ней и к приходу готовился. В обед отсыпал себе гречки, безо всякой брезгливости спрятал в карман куртки: теперь порылся там, собрал в щепоть, донёс раз, донёс два, угощайтесь.

Оглянулся: Ткачук смотрит на Артёма прямо и непонятно — но точно без злобы.

Разглядывая крысу, её движения, её чёрный, умный глазок, Артём отчего-то вспомнил Галю — где она? А вдруг её тоже арестовали? Вдруг её бьют?

«Нет, — ответил себе Артём, — нет. Всё с ней в порядке. Я бы знал».

Не то чтоб она была важна ему — Артём воспоминаний о ней не хотел, и всё его чувство к Гале повыдуло на морских ветрах.

Никто не ждал, но в тот же вечер забрали Ткачука, Гашидзе и того, кто жарил рябчиков.

— Меня только сегодня допрашивали! — вскрикивал он. — Сколько можно!

— Ткачук! — окликнул Артём, оживившись и улыбаясь в своей новой манере.

Тот шёл последним, медля — кажется, не хотел оглядываться, но против воли обернулся. Глаза были почти совсем пустые — но ещё искавшие любой надежды.

— Земля пухом! — пожелал Артём без жалости и стыда.

У Ткачука оборвалась какая-то последняя жилка внутри, и он только сморгнул.

В камере стало просторно, хорошо.

Никто не вернулся.

* * *

Новую ночь он спал крепко и, что его задушат, не боялся вовсе. Ещё с Ткачуком они бы справились, а без него — кто тут?..

«…Что-то было важное и одновременно стыдное в тех словах, которые Ткачук говорил последними: про конину, запечённую в горшке…» — понемногу просыпаясь, думал Артём. Это было первой его утренней мыслью.

Оставалось, чувствовал он, минут семь до подъёма и кипятка — в коридоре слышались голоса надзирателей и стук полного ведра о стену.

В камере было тихо, никто даже не храпел.

— Санников! — гаркнул Артём с места. — На исповедь! Причащаться! Собороваться! Дзииинь! Санников, кому сказал! Отставить спать, саван уже пошили! Рябчиков зажарили, ягнёнка зарезали, конину спекли — теперь тебя будут жрать, плотва белобрысая.

Настырный голос Артёма разбудил всех разом — кто-то вскочил, кто-то, на этот раз бешено, но безадресно, заматерился, кто-то замычал от ужасной боли в голове… Санников зарыдал. Рыдал и драл отросшими ногтями своё лицо. Ему не хватало воздуха, и он разорвал свою рубаху — ррраз и два — повисли цветные лоскуты.

Артём с интересом смотрел на это снизу.

— Ну вот, дождался взаимности, — сказал, — а то как гимназист за тобой ухаживал. Штаны на себе рви теперь.

У Санникова глаза были огромные, слегка невменяемые, шея жилистая, кадык ненормально большой, щёки впалые, иезуитские, губы влажные, всегда чуть приоткрытые, уши большие, тонкие, брови почти не росли, лоб грязный, неровный — казалось, на него налипла пыль или песок.

«И в то же время в детстве он наверняка был милейшим чадом — хулиганистым большеглазым пареньком», — отстранённо думал Артём.

— Как всё-таки неповоротливо звучит, — добродушно делился со всей камерой своими размышлениями. — Послушайте: «Приговор приведён в исполнение». Посмотришь, к примеру, на Санникова — и пытаешься примерить к нему эту фразу — ну, буквально как галстук на шею повязываешь: «Приго-о-о… вор!.. приве-е-е… дён!.. в испо-о-о… лне! ни! е!» Или, — Санников, слышишь? — такое ощущение, как будто червь ползёт по животу, вытягивая свое кольчатое тело: приговор приведён в исполнение… Чувствуете, да?

Камера слушала Артёма, как будто он был неистребимым злом, наподобие замурованного в стену радио.