Обитель - Захар Прилепин (2014)

«Вот вчера или когда там, позавчера, из этой тарелки ел Горшков, набивал свои тугие щёки, которые впервые побледнели только когда его уводили, а сейчас оттуда ест крыса: в этом есть справедливость, в этом, может быть, присутствует Бог», — рассуждал Артём.

Сон, который снисходил на Артёма, был сладчайший.

В это утро случилась ещё одна замечательная вещь: их не подняли в шесть.

Уже готовясь просыпаться, выпутывающийся из сна, как из горячих, солнечных сетей, Артём объяснял себе: в меня возвращается человек — я так и не озверел. Наверное, это оттого, что мы спасли чужеземцев, не дали им умереть, — доброе дело сберегло мою душу, теперь душа моя в цветах, и её щекочут кузнечики.

Крыса тоже каким-то образом присутствовала во сне вместе с крысятами — получилось так, что и крысу Артём с Галиной тоже спасли и привезли в лодке. Из этого, правда, следовало, что Том и Мари в данный момент у него под нарами едят баланду — что было не столь правдоподобно; хотя это их дело, это их дело. Главное, что всем тепло: Артёму, крысе, Тому и его жене, или подруге, или невесте…

Он едва проснулся перед самым обедом, помолодевший — как и не было никакого лагеря за плечами, как будто не умерли здесь почти все, кого он знал.

Обед принесли удивительный: пшённую кашу, приправленную маслом. Каша навязчиво пахла чем-то мясным.

Артём наконец почувствовал, как оголодал в последние дни. Про Моисея Соломоновича и говорить нечего — тот едва не приплясывал: запах каши его вдохновлял необычайно.

Наложили себе по две тарелки с верхом — надзиратель был не против. Они перемигнулись с Моисеем Соломоновичем, и едва закрылась дверь, тот, так и держа две тарелки в ладонях, объявил, раскрыв свои и без того крупные глаза:

— Артём! Артём! Комиссия отбыла! Навела порядок и отбыла! Товарищ Ногтев вновь приступил к обязанностям! Давайте надеяться, что нам скоро за работу! У вас есть технические или бухгалтерские навыки? Я бы вас взял! Как вам?

Скрывать было нечего: Артём тоже радовался — одно дело предчувствия, другое — новости от надзирателя. Надзиратель надёжней любого ангела.

«Бог есть, будем есть, Бог есть, будем есть», — скороговоркой повторял Артём, перемешивая кашу.

Вдруг увидел на дне мясо: огромный жирный кусок, и не консервы какие-то, а, чёрт его знает, телятина, наверное, а то и свинина!

Ай да день сегодня.

Артём подцепил мясо в ложку и хотел похвастаться Моисею Соломоновичу: вот, взгляните, полюбуйтесь. Есть Бог, есть, оцените его дар за долготерпение и муку.

Не стерпев, вцепился в кусок зубами. Тут же понял, что это свалявшийся камень крысиного помёта.

Раскрыл рот — всё выпало оттуда назад, влажным комом.

Долго оттирал язык о кисть собственной руки.

Моисею Соломоновичу ничего не сказал: зачем портить обед человеку.

Тем временем в груди назревало что-то непонятное: вроде бы должно было сейчас вырвать. Грудь свело судорогой — Артём уже раскрыл рот: чёрт с ним, на пол так на пол, не успею до параши, наплевать — а и понял, что рыдает.

Рыдает и рыдает, и голова дрожит и трясётся, и виски разламывает изнутри.

Моисей Соломонович сначала вскочил, но потом как-то сообразил, что лучше не подходить, и сел на место.

Артёма крутило и перетряхивало, он изо всех сил вцепился в нары. В груди надрывалось и саднило, сердце исходило больною кровью.

Припадок кончился минут через пять или семь.

Артём, ещё дрожа от напряжения, погладил себя по лицу: успокойся, успокойся, успокойся.

…Когда опустил слабые руки на колени, тут же догадался по собственным ладоням: ни одной слезы не было на его лице.

Через десять минут, мелко сплёвывая на пол, пришептывал:

— Ну, ничего, Господи, ничего. Я не сержусь на тебя. И ты на меня не сердись. Я оценил твою шутку. Надеюсь, ты ценишь мои.

На скрежетанье замка Артём внимания уже не обращал: страшное миновало, и остальное минует, останется один помёт на зубах.