Обитель - Захар Прилепин (2014)

Артём вёл себя так, как будто у него и нет никакого имени. Он — соловецкий гражданин.

На последнем осеннем пароходе приплыла последняя в этом году партия заключённых.

Там было много зелёных, ребячливых, зубастых, по-дурацкому улыбчивых, по-глупому напуганных, — они боялись и, пересиливая страх, спрашивали у тех, кто, на их взгляд, мог ответить.

Один подошёл к Артёму во дворе, у ларька, как-то выделил его, а может, спрашивал подряд каждого и копил ответы.

Спросил: как?

Артём смотрел в сторону. Вдохнул и выдохнул. Кивнул: бывай.

Мог бы ответить: так.

Если подробнее, то вот.

Бог есть, но он не нуждается в нашей вере. Он как воздух. Разве воздуху нужно, чтоб мы в него верили?

В чём нуждаемся мы — это другой вопрос.

Потом будут говорить, что здесь был ад. А здесь была жизнь.

Смерть — это тоже вполне себе жизнь: надо дожить до этой мысли, её с разбегу не поймёшь.

Что до ада — то он всего лишь одна из форм жизни, ничего страшного.

Но ничего не сказал, пожал плечами, кивнул на Щелкачова — Щелкачов пришёл к ларьку за бумагой и карандашом, он любит всё объяснять.

Артём купил себе стакан молока, медленно выпил — стоя к людям не лицом, в лицо могут рассмотреть, и не спиной — в спину могут толкнуть, а боком.

В молоко падали редкие снежинки.

Вернулся в расположение роты, прилёг на свои нары, нары у него не внизу и не вверху, а посередине.

Тюленью куртку Артём вывернул наизнанку и обшил каким-то рваньём — получилось как раз то безобразие, что требовалось. По крайней мере, красноармейцы зариться не будут. Он не снимал её никогда, даже в роте. Спал тоже в ней.

* * *

На том же, именуемом «Глеб Бокий», пароходе вернули в лагерь Осипа Троянского.

Он запропал, его пришлось разыскивать на материке, брать под стражу.

В честь поимки Троянского выстроили четырнадцатую роту — включая женское отделение запретниц, их тоже оказалось довольно много.

Заканчивался ноябрь.

Заключённые стояли друг напротив друга.

Мужская рота была построена в два ряда, женское отделение — в один ряд, и первые и вторые — по росту.

На стене Преображенского храма с недавних пор были нарисованы фабричные трубы, самолёт и красная звезда. Над всем этим вывесили лозунг: «Да здравствует свободный и радостный труд!»

Артём сначала разглядывал самолёт.

Думал: «Самолёт».

Потом увидел Галю.

Галя постриглась. Стояла без шапки.

«Через три года волосы отрастут и станут как прежде. Как и не было ничего», — подсказал кто-то Артёму.

Она кивнула ему.

Артём не ответил, а зачем. Просто сморгнул. Она всё равно с той стороны площади не поймёт, отвечал он ей или нет.

…Стояли долго — у Гали на голове накопилась снежная косынка, она не замечала.

Запретницы переговаривались и посмеивались в строю, но к Гале никто не обращался: похоже, к ней относились отчужденно и дурно.

На ней были резиновые сапоги, нелепые и грязные. Артём никогда не видел её в таких сапогах. При том что некоторые из запретниц были одеты хорошо, и даже в модные, на каблуках, сапожки, — объяснялось всё, впрочем, несложно: многие из них работали на конюшнях, ухаживая за чекистскими лошадьми, ну и за чекистами тоже.

Троянский стоял через четыре человека справа от Артёма. Только Артём был во втором ряду, а Троянский в первом. На его лице виднелись несколько ссадин: наверное, били по прибытии — в честь возвращения.

Троянский сутулился и странно, согнутыми в локтях, держал руки — будто они у него не разгибались. С такими руками Троянский был похож на птицу. Все птицы улетели, а этот прилетел.

Ко второму часу появился наконец Ногтев — похоже, пьяный, идущий грузно, как набитый мокрым песком, но твёрдо.

Лагерники ударно прокричали: «Здра!» Здесь в основном были опытные сидельцы, они больше не хотели стоять во дворе.