Гонимые - Калашников Исай Калистратович (2000)

Махнув рукой нукерам, он рысью поехал в кусты. Место для дневки было подходящее. В кустах они скроются сами и спрячут лошадей. По чистому месту незамеченными к ним никто не сможет подойти, а на возвышенности можно оставить караульного.

Нукеры быстро расседлали коней и тут же повалились на землю. Он подошел к воде, смыл с лица сухую, въедливую пыль, напился и остался сидеть на берегу. Вода бежала тихо, без плеска, чуть покачивала травинки, свисающие с берега. Когда-то на берегу этой самой реки он, глупый от близости Оэлун, размышлял о будущей своей жизни, и она виделась ему ясной и радостной, как теплое весеннее утро.

Весь до мелочей вспомнился тот обед с Оэлун. И так явственно, что на мгновение даже показалось: не было ни рыжего Есугея, ни пустой, тягостной, никому не нужной жизни в эти годы, что все это лишь померещилось, вот обернется и увидит пару усталых быков, крытую повозку с перьями травы, приставшей к ободам колес, белый дым огня, за ним – Оэлун, раскладывающую еду на разостланной коже. И он невольно обернулся. Под кустами спали нукеры. Они так устали, что даже не сбросили обувь, не сняли тесных куяков. Он подошел к ним, ослабил ремни доспехов, стянул гутулы. Ни один не проснулся. Эх, воины! Наверное, таким же, как эти парни, был в ту пору и он. Подумать только – развел огонь, расселся, будто в своем курене!

Сейчас бы этого не сделал. И рыжего Есугея так просто не отпустил бы. Надо было забрать у него коня. Пешком он не скоро бы добрался до своих. Они с Оэлун могли бы уйти. Не хватило храбрости, ума или еще чего-то, упустил одно мгновение и наказан на всю жизнь.

Он посмотрел на коротко остриженных, как и полагается незнатным, нукеров, по-детски посвистывающих носами, и подумал, что у него могли быть такие вот сыновья. В эту дальнюю и трудную дорогу он взял бы с собой своих ребят. А там, в курене меркитов, их ждала бы, тревожась, маленькая женщина – Оэлун.

А теперь спешить некуда и незачем. Так же беспечно, как эти парни, он может сейчас растянуться на траве, заснуть, не боясь попасть в руки тайчиутов. Но он не сделает этого. Не ради себя, ради нукеров. Их ждут отцы, матери, невесты. И они еще не знают, как опасно быть человеку беспечным. А может быть, и знают, но надеются на него. В такие годы легче верить в других, чем в себя. Но им бы следовало помнить, что счастливый приносит радость, а несчастный – горе. Зря они верят в него.

Чиледу поднялся на возвышенность, огляделся, и, ничего не увидев, лег прямо на землю. Пусть парни поспят, а он побудет здесь, покараулит, потом, когда они отдохнут, выспится и сам. Так будет лучше. С тех пор, как потерял Оэлун, он никому радости не принес, а горя – сколько хочешь. Года четыре назад привел в юрту жену. Она готовила ему пищу, шила одежду, была заботливой и доброй, но всегда оставалась для него чужой, лишней. Она хорошо понимала это, мучилась, сердилась, ее покорность и тихая доброта медленно сменились злостью, раздражительностью, добросердечный человек на его глазах становился вредным, неуживчивым. Кончилось это тем, что однажды ночью она заседлала его коня и уехала из куреня неизвестно куда. Он слышал, как она собралась и поехала, но не поднялся, не побежал догонять.

Тайр-Усуна ее побег развеселил до смеха. «Чем же ты прогневил духов, Чиледу? Одну жену отобрали, другая ушла. Ты что, не мужчина?»

Солнце поднялось высоко, стало жарко. Мысли Чиледу сделались вялыми, тихо подкрадывалась дремота. Он поднялся, разулся, походил, приминая босыми ногами жесткую, колючую траву, постоял, вглядываясь в безжизненную степь, и внезапно понял: его промахом было не только то, что он отпустил Есугея на коне, все последующие годы жизни были одной сплошной ошибкой.